Подъем (СИ)

Я хохочу, громко запрокинув голову назад, но, вовремя опомнившись, прикрываю рот рукой, впервые видя этого серьезного человека настолько смущенным, твердо зная, что для полного счастья в эту минуты мне не хватает рядом Семена и уже заметно подросшей Софийки, два месяца назад, отпраздновавшей свое шестилетие. Помнится, семнадцать лет назад я что-то говорила про воровство, про жесткое варварское вмешательство Маргариты Скрипник в мою тихую размеренную жизнь. Так знайте, за всю историю человечества, это преступление было самым полезным и, как мне кажется теперь, просто необходимым, чтобы я, наконец, узрела: любовь — это труд. Труд двоих заинтересованных людей, готовых ради своих чувств сдерживать рвущийся наружу темперамент или, наоборот, обнажать свои зубы, пусть и не такие острые, но вполне способные удержать вас от падения, вцепившись в спасительный выступ на самом краю разверзнутой под ногами бездны.

Я смотрю на свою жену. Долго, почти не мигая. Я никогда не устану любоваться румянцем на ее щеках, не перестану желать чувствовать мягкость ее волос под своими пальцами, и вряд ли сумею побороть в себе потребность касаться ее пухлых, пахнущих ванилью уст. Все дело в блеске для губ, скажете вы? Именно от него эти сладкие нотки и приятное послевкусие? Нет. Здесь все куда серьезней — дело в ней самой: в том, как она смеется, заливисто, не в силах совладать с переполняющими ее эмоциями, в том, как вдоволь навеселившись, она смущенно опускает взгляд, сминая в пальцах салфетку. Немного странно для девушки, уже год работающей на телевидении теряться под вспышками фотокамер.

— Это уже неприлично, — усевшись рядом со мной, произносит Сергей, стукнув своим бокалом о стакан с апельсиновым соком, зажатым в моих руках. — Так смотреть на жену.

— Странно это слышать от тебя, — приподнимаю бровь, но все-таки отвлекаюсь от ее созерцания. — Ты ведь у нас главный ревнивец столетия, постоянно выискивающий глазами свою супругу.

— Мне простительно. Возраст, знаешь ли. В молодые годы, я был посдержанней, — он беззлобно пихает меня своим плечом и, заметив огонек недоверия во взгляде, добавляет. — Да и ревновать было некого. Твоя мать слишком долго ко мне добиралась.

— Кстати, где она? — исследую зал, салютуя бокалом деду Паше, с умным видом поправляющему очки на своей переносице. Он заметно сдал. Когда перешагиваешь порог восьмидесятилетия, не всегда удается сохранить ясность ума и твердый слух. Порой, мне приходиться громко кричать ему на ухо, надеясь все-таки получить ответ на свой вопрос. Хотя, если быть откровенным, в большинстве случаев он явно издевается, с трудом сдерживая улыбку на своих тонких, испещренных морщинами губах, когда я, отчаявшись до него докричаться, сокрушенно поднимаю голову к потолку, порываясь заказать ему новый слуховой аппарат.

— Отчитывает Матвея. Он здорово оплошал. Увлекся игрой и снес со стола графин с соком, залив свой костюм.

— Парню десять. Он просто обязан попадать впросак и набивать шишки, — заступаюсь за брата, и ловлю тонкую ручку жены, протянувшуюся к моему куску свадебного торта.

— Эй, — смеется, уткнувшись носом в мою шею, пока я целую ее макушку. — Ты ведь спортсмен! Хочешь, чтобы комментатор поднял тебя на смех, когда ты с грохотом рухнешь на лед?

— С чего бы это?

— С того, что от сладкого полнеют и теряют природную грацию, — нехотя, отстраняется, и быстро поцеловав мою щеку, нагло отбирает фарфоровую тарелку.

— Скажите ему, — обращается к моему отчиму, которого я никогда не называю так вслух. Уж слишком сухое, неподходящее описание для его роли в моей жизни.

— О чем секретничаете? — София устраивается на моих коленях и схватив ложку, без малейшего зазрения совести отламывает кусочек от Юлиного десерта. Она красавица. Моя головная боль и отдушина. Чтобы не происходило, еще старшеклассником, я всегда достигал равновесия и успокоения в ее компании. Часами мог наблюдать, как она рассаживает кукол и устраивает чайные церемонии, не забывая вовлекать в нее окружающих. Даже старина Дюк, устраивался на полу и, прикрыв лапой глаза, терпеливо сносил ее манипуляции — она обожала повязывать вокруг его шеи бант, чаще розовый, такой неподходящий для крупного золотистого ретривера. Теперь ей шестнадцать. Год назад родители похоронили Дюка на заднем дворе, куклы канули в небытие, а на смену необузданному детскому темпераменту пришла пора полового созревания. Кокетничает с одноклассниками, выводит из себя отца, подолгу болтая по телефону с очередным поклонником. Она делает селфи, заставляя меня улыбаться в объектив камеры, и каждый раз хвастается, сколько лайков набрало ее фото с братом-хоккеистом.

— Что за манеры? — качнув головой, Сергей недовольно ворчит и осматривает ее наряд, — отныне я сам займусь твоим гардеробом.