Подкаменный змей (СИ)

В семье Бирюковых умер мальчонка семи лет, у Парыгиных – десятилетняя дочь. У Зубовых преставилась восьмидесятилетняя бабушка, но тоже от змеиной хвори. Уже в третьей избе система для Штольмана начала вырисовываться. Детишки умирали, прохворав три дня, маясь рвотой и кровавым поносом. Стал понятен кислый запах в избе Игната Васильева. Матери во всех трёх семьях тоже не казались здоровыми: вид имели сонный, кожные покровы бледные, потливые, жаловались на головные боли. Мигренями крестьянки обычно не страдают, так что… Мужики в доме отсутствовали, как один. Жены твердили, что рыбачат хариуса выше по течению. Походило на правду – во всех избах рыба и вялилась, и коптилась. И дворы чешуёй завалены.

Урядник нагнал их в третьей избе, а дальше уже не отставал.

Хворых тоже хватало. Пять дворов обошли, когда Яков понял, что во всём этом есть ещё одна закономерность. Дворы, где были покойники, стояли совсем близ реки. Дворы с заболевшими – чуть поодаль. Среди тех, кто жил на отшибе, у леса, и промышлял не рыбалкой, а скотом или пасекой, заболевших не было вовсе.

Для полноты картины Штольман решил обойти всю деревню. Анна уже с ног валилась, но не отставала ни на шаг, упрямо цепляясь за локоть мужа. Видела ли она духов умерших, Яков не знал. Она ему ничего не говорила, а его вело уже не наитие – точное знание, почерпнутое из опыта.

Была во всей этой картине одна знакомая странность. Лет пятнадцать назад, на заре своей карьеры, молодой сыщик Яков Штольман расследовал подобное дело. Тогда умерли нехорошей смертью жена и дочь известного питерского фотографа Стефаниди. Тоже явное отравление – рвота и кровавый понос, головные боли и судороги. И тоже первым скончался ребёнок. Тогда, по молодой горячности, Яков себе вообразил едва ли не месть кого-то из заказчиков: Стефаниди скандальные дагерротипы порой снимал - из тех, какими приторговывают в борделях. Оказалось же всё проще, это объяснил ему доктор, делавший вскрытие, когда скончался уже сам Стефаниди. Всё дело было в самом процессе съемки дагерротипов, в рискованной технологии. У фотографа студия прямо на квартире была, когда бы не это обстоятельство, семья бы жива осталась.

Именно тогда Яков и увлёкся фотосъёмкой, только предпочёл, разумеется, передовой и безопасный влажный фотографический процесс.

Но какая была связь между семьёй фотографа, умершего из-за нарушения технологии в доходном доме на Большой Садовой, и крестьянскими детишками, умирающими на берегу чистейшей горной реки в глубине Тургусунского урмана? И причём тут сказка о Змее?

Система сломалась в крайней от леса избе, где умирал от змеиной хвори бобыль-пасечник Фёдор Ухов. Ухов у реки не жил, рыбы не ел вообще – пояснил, что нутро не принимает с самого детства. К тому же, был он не дитя и не баба, правда, мужик щуплый и болезненный. Штольман озадаченно задумался. Совсем уже картина сложилась – и на тебе!

Умирать мужик не хотел, тянулся, обессиленный, почему-то к Штольману, видать имевшему самый городской и представительный вид:

- Помогите, барин! Кончаюсь.

Яков сидел у стола и молча грыз кулак, пытаясь вновь свести картину в единое целое.

И тут неожиданно помог Кричевский:

- А скажи-ка, мил человек, ты золотишко не мыл в тайге?

Ухов замотал головой, сотрясаясь рвотными спазмами:

- Нет, барин. К чему мне?

Штольман поднял голову, внезапно ощутив приближение разгадки. В добыче золота он ничего не смыслил, а вот ложь отличать за годы службы выучился отменно. Умирающий лгал.

- Врёшь, приятель! – сказал он, беря мужика за грудки. – Если сам и не добывал, то со старателями знакомство водишь. Говори, не бери грех на душу! Отходишь ведь. Признаешься – сколько душ спасёшь!

- Да нешто я… - глаза у Фёдора наполнились слезами. – Не делал я, барин, дурного. Я им только еду носил. Они платили справно.

- Кто «они»? – подался вперёд сыщик.

Фёдор снова забился судорожно, обливаясь холодным потом, а потом замер в руках у Штольмана. Сыщик его тряхнул, силясь привести в чувство, но это уже не в его силах было. Опустил почившего на кровать, отодвинулся, досадливо помотав головой. Едва наметившись, ниточка оборвалась.

Внезапно тонкие пальцы легли ему на предплечье.

- Яков, позволь, я с ним поговорю!

Ему уже случалось в горячке расследования забывать, что Анна Викторовна была рядом. Нечасто, он всякий раз потом удивлялся. Но так бывало лишь тогда, когда логическая цепь, ведущая к разгадке, выглядела для него неразрывной. Сейчас цепь вдруг оборвалась, и его словно лбом в бревенчатую стену этой избы со всей силы приложили.

Он заглянул сверху вниз в бездонные синие глаза-озёра, уже обведённые кругами от усталости, и вспомнил, что они теперь – единое целое: он не остановится – и она не остановится. Молча кивнул и отошёл, пропуская её к покойнику.

Анна сделала два шага вперёд – и замерла, вглядываясь во что-то, видимое только ей.

- Покажи мне! – попросила она каким-то особым тоном, какого Штольман никогда не слышал у неё в отношении живых.