Подход Кристаповича

- Чего?! - изумился он. Какой там к херам... не знаю, что ты бормочешь, а знаю, что сдавали эти инвалиды банде треть, чтобы жить спокойно. Два раза им кассу обчистили, мильтоны потыкались-потыкались, да и в сторону - мол, "черная кошка" действует, а против нее мы, дескать, пока не стоим... Ну, паленый бухгалтер и придумал - нашел этих, договорился, им треть - они больше артель и не трогают...

- Я понял уже, - сказал Мишка. - Лучше еще раз опиши, кто деньги забирал.

- Кто! - возмутился Колька. - Хрен в пальто, вот кто. Я ж тебе уже говорил: свои пять процентов Файка отмусолит, которые ей за передачу, за прямую связь и риск, а остальное на ночь под кровать, а утром - ни свет ни заря - тот заявляется, линдач, молча под кровать, молча в чемоданчик пересыпет, молча на выход...

- Прямо и тебя не опасался? - спросил Мишка.

- Один раз прямо из-под нас доставал, гнида, - засмеялся Колька, - я и слезть-то с нее не успел... Хотел ему по фотке приложить, да он с тебя, а то и подлиннее, и при пушке, так я думаю - перетерплю, не отвалится, а то ведь ухлопает...

- Точно его вспомни, весь портрет, - приказал Мишка, и Колька, рассовывая по карманам трудно сворачивающиеся пачки сотенных, извлеченные из баула, а не помещающиеся передавая Мишке, забубнил:

- Волосы черные, как приклеенные, гладкие, сзади - висят - ну, Тарзан, как положено - пиджак коричневый в клетку, плечи - во, на жопе разрез, дудочки зеленые, полботинки на белом каучуке... Ну, стиляга и все, что ты, в "Крокодиле" не видал их? Сверху не то макинтош, не то халат...

- Плащ, - поправил Кристапович. - А лицо, особенное что-нибудь есть в лице? Что ты все о шмотках, он же переодеться может.

Видимо, мысль о том, что у человека может быть не один костюм, не приходила ранее в голову Кольки. Он задумался, хлопнул несколько раз короткими белыми ресницами.

- Шрамов вроде нету... вот! Губы у него... ну... такие, - он попытался вывернуть свои, - как у Поля Робсона, понял?

- Понял, - сказал Мишка. Вроде бы такого парня он встречал в кафе, а может, и кажется... Они вышли, заперли дверь, Михаил послюнил бумажку, погрел ее снова фонариком, прилепил на место. Глянул на квадратную "доксу" - до Колькиного дежурства оставалось тридцать пять минут. Поехали к министерству на Басманной, метров за двести остановились.

- Ты все помнишь? - спросил Мишка.

- Все, - решительно ответил Колька. По дороге они успели взять шкалик, Колька окончательно поправился, загрыз чесночиной - и теперь сидел прямой, розовый, спокойный. Снова их блокгауз отбит, снова Мишка командует, и скоро они пойдут в избу, будут хлебать затируху, а то и щи, а потом Мишкина маманя будет дочитывать им про безумного Гаттераса... - Все помню. Среди дежурства звонок, быстро навожу хай, мол, у Файки беда, сама неизвестно где, звонил кто-то из соседей, делаю им психа, под шум сматываюсь в форме и с пугачом, в такси до Солянки, в подъезд, через черный ход в Подколокольный, опять в такси, до Бронной... Так?

- Так, - кивнул Кристапович. Молча и быстро переложили деньги в валявшуюся на полу между сиденьями Мишкину балетку. Мишка вздохнул, глядя, как выбирается из машины Колька, потянул его за рукав снова внутрь:

- Ну, уже не боишься?

Колька заржал как-то слишком весело:

- А когда я боялся? Я боюсь?! Мишаня, а тебя накатиком не заваливало? А ты в своей сраной разведке перед заградотрядом на мины ходил? А меня заваливало, понял, я ходил, понял?! Я ничего не боюсь, понял?! Мне на них...

Высвободил рукав, пошел, обернулся и крикнул на всю быстро темнеющую под осенним слезливым небом улицу:

- Не бздимо, перезимуем! - и скрылся за углом.

А Михаил переждал светофор, бросил папиросу в окно - и рванул на Сретенку, к себе. То есть, к Нинке.

Нинка лежала в постели, одеяло натянуто на голову, ноги торчат.

- С работы твоей звонили, - сказала она из-под одеяла, не меняя позы. - Судом грозили за прогул. Я сказала - заболел ты. Справку Дора Исааковна сделает... Пока ее с работы не погнали...

Михаил откинул одеяло. Нинка немедленно перевернулась на спину, прямо и светло посмотрела ему в глаза. Груди сплющились и развалились на стороны, запал живот - худа была Нинка, а для своих двадцати восьми и телом жидковата, курила много, валялась допоздна, налегала на "три семерки" и жирное печенье "птифур", вечно засорявшее колючими крошками постель, а шло все не в коня корм, ребра и ключицы торчали, а от дурной жизни только кожа повисала. И при этом - непонятная была в этой девке какая-то штука, от которой многие чумели, да и Михаил был ей подвержен... Как сказал однажды аккордеонист из колизеевского оркестра, много чего повидавший мужик, чудом уцелевший поляк из Львова: "Не то пшиемно, же пани хце запердоличь, а то, же хце завше..." Мишка понял не все слова, но со смыслом был вынужден согласиться...