Подход

— Заѣзжай. Ты маменькѣ-то, старушкѣ, что-нибудь…

— Темненькой шерстяной матерьицы ей на сарафанъ.

— Ну, такъ. А я съ трезвенными мужиками переговорю.

— Ты толкуй такъ, что я домъ хорошій выстрою и двѣсти рублей каждый годъ міру аренды. Десять лѣтъ по двѣсти рублей получать будете и черезъ десять лѣтъ у васъ двѣ тысячи скопится и домъ останется. Сейчасъ тогда въ этомъ домѣ на двѣ тысячи можете школу открыть. А то вѣдь у васъ теперь ребятишкамъ-то четыре версты въ школу бѣгать. Ты на школу напирай.

— Это хуже. У насъ этого боятся. Нѣтъ, ужъ я такъ, что вотъ домъ подъ дачу, къ примѣру, а деньги на міръ, что ли. Что, молъ, мірское…

— Ну, ладно. Дѣлай какъ знаешь. А потомъ, коли выйдетъ все по хорошему — сейчасъ сходъ! А на сходъ я шесть ведеръ, закуски разныя и три пирога…

— Да вѣдь и у меня, коли ежели ты праздновать будешь… Для бабъ-то что ты хочешь устроить?

— Мой юбилей.

— Ну, да, юбилей. Такъ вѣдь узнаютъ коли ежели мужики, что ты бабъ поишь — и они придутъ угощаться.

— Пускай приходятъ. По малости и про мужиковъ ведро водки привезу и три ящика пива.

— Ну, вотъ это дѣло. Какъ бы только мнѣ мою бабу уговорить, чтобы пиръ тебѣ у меня сдѣлать.

Староста почесалъ затылокъ.

— А вотъ съ сегодня начни оболванивать, а я дня черезъ три-четыре съ платкомъ пріѣду. Кого изъ тверезыхъ мужиковъ мнѣ теперь обхаживать? спросилъ кабатчикъ.

— Да вотъ Антипа Яковлева, пожалуй. На краю его изба.

— Знаю, знаю, и даже сейчасъ къ нему зайду. Есть у меня съ собой и бутылочка водки въ телѣжкѣ, есть и кофею фунтикъ для бабы. Ты вотъ что… Ты не зайдешь ли и самъ сейчасъ къ нему со мной?

— Да ужъ разгулялся, такъ отчего же, согласился староста. — Потомъ Емельяна Сидорова обойди. Этотъ галдѣть на сходкахъ любитъ и его слушаетъ міръ.

— Какой онъ такой изъ себя? спросилъ кабатчикъ.

— Рыжій. Мясникъ прозывается.

— Мясниковъ? Знаю, знаю. И къ нему, стало быть, сегодня. И для него бутылка есть. Вотъ только что для бабы евоной ничего у меня нѣтъ. Ну, да бабѣ я меду горшечекъ съ молодцомъ посулю прислать. Такъ сбирайся, Семенъ Михайлычъ, сейчасъ со мной. Надѣвай сапоги-то. Или, можетъ статься, такъ въ опоркахъ пойдешь?

— Въ праздникъ? Въ гости, да въ опоркахъ? Что ты! Осудятъ! Я вѣдь староста.

Староста всталъ изъ-за стола и началъ обуваться. Кабатчикъ тоже всталъ, расхаживалъ по горницѣ, утиралъ платкомъ потное лицо и говорилъ:

— Ахъ, кабы всѣ мужики-то вразумительные, какъ ты, были, — какое бы для деревни чудесное происшествіе было! Вѣдь домъ и двѣ тысячи ни за что жертвую.

Черезъ четверть часа кабатчикъ, распростившись съ семьей старосты, выѣзжалъ на своей телѣжкѣ съ двора. Съ нимъ рядомъ сидѣлъ староста и говорилъ женѣ:

— Я съ Аверьяномъ Пантелеичемъ только до Антипа Яковлева… Дѣло у насъ есть.

IV

Антипъ Яковлевъ стоялъ за воротами, когда телѣжка съ кабатчикомъ и старостой подъѣхала къ его избѣ. Это былъ рослый, плечистый мужикъ лѣтъ шестидесяти, патріархальнаго вида, съ сѣдой окладистой бородой на все еще румяномъ, не взирая на годы, лицѣ. Двое бѣлокурыхъ внучатъ его въ шапкахъ съ большого человѣка и въ кафтанишкахъ съ необычайно длинными рукавами возились тутъ же съ кудластымъ щенкомъ. Антипъ Яковлевъ и въ своемъ домашнемъ быту былъ патріархомъ. Двое его женатыхъ сыновей, каждый съ кучей ребятъ, жили съ нимъ не раздѣльно въ одной избѣ въ полномъ подчиненіи. Изба была большая, двухъ-этажная съ тесовыми воротами и крытымъ дворомъ. Антипъ Яковлевъ былъ богатый мужикъ и имѣлъ деньгу про запасъ. Подъѣзжая къ его избѣ, кабатчикъ воскликнулъ:

— Гора съ горой не сходится, а человѣкъ съ человѣкомъ сойдется, ѣдемъ къ тебѣ, хотимъ въ избу входить, а ты ужъ тутъ какъ тутъ и у воротъ стоишь! Здравствуй, дѣдушка Антипъ Яковличъ! Здоровъ ли сердцемъ?

Антипъ Яковлевъ встрѣтилъ гостей сурово.

— Здоровъ. Что мнѣ дѣлается! По кабакамъ и трактирамъ себя не изводимъ, такъ зачѣмъ хворать! сухо отвѣчалъ онъ.

— Ужъ будто умственный человѣкъ трактиромъ себя и известь можетъ! Поди ты…

— А то какъ же? Порядокъ извѣстный. Какіе столбы отъ виннаго малодушества свихивались.

— Трактиръ, дѣдушка, можетъ быть и для удовольствія сердца. Не все пьянство. Попилъ чайку и развеселилъ сердце, сказалъ кабатчикъ, вылѣзая изъ телѣжки и протягивая руку Антипу Яковлеву. — Впрочемъ, мы объ этомъ сейчасъ потолкуемъ, прибавилъ онъ.

— Да тутъ и толковать нечего. Только попусту.

— А ужъ будто попусту въ праздникъ-то и языкъ почесать нельзя? Былъ сейчасъ у старосты. Поклонился начальству, такъ думаю: какъ же это я обойду поклономъ такого уважаемаго христіанина, какъ Антипъ Яковличъ, коли ужъ я здѣсь въ деревнѣ! На-ка вотъ гостинчика. Кто чѣмъ, а кабатчикъ всегда водкой даритъ, потому ужъ такое его руководство.

Кабатчикъ полѣзъ въ телѣжку, вытащилъ оттуда бутылку и подалъ ее.

— Не надо мнѣ. Ну тебя… отстранилъ бутылку Антипъ Яковлевъ.

Кабатчикъ изумился.

— Да вѣдь я отъ чистаго сердца. На поклонъ… сказалъ онъ.

— Нечего мнѣ и кланяться. Не за что.

— Вотъ те здравствуй! Такая твердыня на деревнѣ живетъ, да ей не поклониться? А я и старухѣ твоей на поклонъ хочу фунтикъ кофейку.

— А ей-то ужъ не за что кланяться и подавно.