Подходящий покойник

Через некоторое время я присоединился к Вальтеру в задней комнате Arbeitsstatistik. «Старина Вальтер», — подумал я. В сущности, стариком он не был. Просто состарился раньше времени. Он застал первые годы в Бухенвальде — сейчас это и представить себе невозможно. Тогда лагерь еще не был санаторием. В 1934 году, когда его арестовали, на допросе в гестапо ему сломали челюсть.

Он до сих пор страдал от болей и совсем не мог жевать. Каждый день ему приходилось таскаться в Revier за плошкой кашеобразного сладкого супа.

Вальтер был одним из немногих немецких коммунистов-ветеранов, с которым еще можно было разговаривать. Одним из тех, кто не сошел с ума. Не превратился в буйнопомешанного, во всяком случае. Я пользовался этим и расспрашивал его о том, как раньше выглядел лагерь. Он отвечал. Мои знания о прошлом Бухенвальда почерпнуты в основном из его долгих ночных рассказов.

Только об одном эпизоде мне не удалось вытянуть из него ни слова, хотя я очень настаивал. Он вообще отказывался говорить о 1939–1941 годах, периоде советско-немецкого пакта. А было бы интересно узнать, что им пришлось почувствовать в то время, им, немецким коммунистам, которых отправлял в лагерь Гитлер, союзник Сталина! Как они пережили этот разрыв? Объективно — единственный раз это нелепое наречие пришлось впору! — так вот, объективно, как повлиял этот немецко-советский пакт на Бухенвальд?

Ничего, ни единого слова, упрямое молчание, деланно тупой взгляд, как будто он не понимал моих вопросов или ему действительно нечего было сказать. Как будто вообще и не было этого дружественного пакта между Сталиным и Гитлером.

Вальтер, как и я, работал в главной картотеке, поэтому мы могли общаться. А еще мы часто одновременно попадали в ночную смену.

Он подогрел два стаканчика черноватой жидкости, которую я и дальше буду называть «кофе».

Ночь за окном была спокойной. Голубоватый снег мерцал под лучами вращающихся прожекторов, которые через регулярные промежутки времени обшаривали улицы лагеря. Но сегодня мы не услышим, как Rapportführer СС хриплым, измученным голосом приказывает выключить печи, Krematorium ausmachen. Этой ночью нечего было и надеяться на воздушную тревогу. Авиации союзников есть чем заняться в другом месте, на Арденнском фронте.

— Как ты считаешь, удержатся американцы в Бастони? — спросил Вальтер.

Можно подумать, он читал мои мысли. Впрочем, в этом не было ничего удивительного — последние несколько дней мы только об этом и говорили.

Под командованием фон Рундштедта, возродившего стратегию нацистского генерального штаба, которая стала решающей в 1940-м, немецкие войска перешли в контрнаступление на Арденнском фронте. Им удалось потеснить войска союзников — и теперь исход сражения зависел от того, выстоят ли американцы.

Бухенвальд гудел как растревоженный улей.

Никому из нас не приходило в голову, что немцам удастся выиграть эту войну. Но сама перспектива того, что они смогут ее продолжить, затянуть агонию, отсрочить победу союзников, была для нас невыносима. Если Бастонь не удержится, наши шансы на спасение уменьшатся. Силы наши были на исходе. Кто сможет выдержать в лагере еще несколько месяцев голода и изнурительной работы?

На самом деле Вальтер не спрашивал. Это были скорее мольба или пожелание. Я надеюсь, что американцы удержатся в Бастони, — был смысл его реплики.

Все, что мне оставалось, — выразить то же чувство.

— Я надеюсь, — ответил я.

Однако выяснилось, что Вальтер озабочен более сложным вопросом.

— Интересно, американцы умеют воевать? — снова заговорил он. — В самом начале японцы их неплохо прищучили.

— В самом начале и русских неплохо прищучили.

Он кивнул, признавая мою правоту, но явно остался недоволен тем, что я пытаюсь его успокоить таким доводом.

— Может, для того, чтобы уметь воевать, нужно быть немного фанатиком? — произнес Вальтер чуть позже.

Должен признаться, этот вопрос застал меня врасплох. Вальтер тем временем продолжал развивать свою мысль:

— Неужели мы, коммунисты, умеем воевать, просто потому, что мы фанатично преданы идее?

Вальтер говорил тихо-тихо, как будто боялся, что его услышат. Но, кроме нас двоих, в задней комнате Arbeitsstatistik никого не было. Возможно, он сам боялся этих слов, боялся, что кто-то способен произнести такое вслух.

Я посмотрел на старого, уже почти седого Вальтера, на его сломанную гестаповцами челюсть. И подумал о «Надежде», романе Андре Мальро. Когда речь заходит о коммунистах, все вспоминают этот роман. Особенно если только что перечитывали его — как я, всего за несколько дней до ареста в Жуаньи.

Я вспомнил о Манюэле, молодом интеллектуале-коммунисте, ушедшем в армию, который объяснял, что теряет душу, утрачивает человеческие черты ровно настолько, насколько приобретает качества хорошего коммуниста и хорошего военного.