Подходящий покойник

Так что в Бухенвальде, в самой дальней ссылке, на границе небытия — «östlich des Vergessens», сказал бы я по-немецки, «на востоке от забвения», перефразируя известное стихотворение Пауля Делана, — в некотором смысле почти утратив отечество, я снова обрел свои ориентиры и корни, тем более живучие, что они были обращены в будущее. Слова из моего детства не только помогли мне снова обрести национальность, утерянную или почти что стертую жизнью в изгнании, которое, в свою очередь, обогатило эту национальную идентификацию; слова испанского языка стали для меня открытием грядущего, приглашением к будущим приключениям.

Во всяком случае, именно в Бухенвальде в среде испанских коммунистов выковалась идея меня самого, которая позже привела меня в ряды подпольщиков-антифранкистов.

Итак, у меня была назначена встреча с соотечественниками-испанцами. Я снова был связан с ними сильным чувством общности.

¡Ay que la muerte me espera
Antes de llegar a Córdoba!
Córdoba
Lejana y sola[22]

.

Я узнал голос Себастьяна Мангляно, моего друга и соседа по нарам.

Было очень важно, может быть жизненно необходимо, делить койку, изначально предназначенную для одного заключенного — да и для одного она была маловата, — с настоящим другом.

Aunque sepa los caminos
Yo nunca llegaré a Córdoba…[23]

Когда я появился в столовой левого крыла, во флигеле С, на втором этаже бетонного здания сорокового блока, там шла репетиция спектакля. Мы готовили андалузский спектакль — я не решаюсь назвать его фламенко, так как среди нас не оказалось настоящего исполнителя. Доморощенные артисты разучивали тексты.

У Себастьяна был глубокий, чистый голос приятного тембра. Естественно, его пение не было безупречным. Так, ему не удавалось выжать все возможное из глухой, навязчивой музыкальности гласной «а», повторяющейся в поэтических текстах. Но нельзя требовать от него слишком многого — все-таки он был металлургом, а не профессиональным актером. Однако и он, совсем юным сражаясь в пятом корпусе республиканской армии на Эбрском фронте, лицедействовал в театральной труппе агитпропа.

Во всяком случае, произнося стихи Лорки, Мангляно удалось избежать кастильской напыщенности — естественной для этого повелительного, имперского языка с торжествующей звуковой закругленностью, которую нужно уметь сдерживать, модулировать. Иногда мне казалось, что стоит оставить его на произвол судьбы, и этот язык решит, что он — язык самовыражения Бога!

Но Себастьян Мангляно читал Лорку спокойно, без эмфазы. «¡Ay que la muerte me espera, antes de llegar a Córdoba!» Эту горькую жалобу можно было бы прочесть выспренно, напыщенно. Но мой сосед по нарам произносил ее просто и естественно. «Я со смертью встречусь прежде, чем увижу башни Кордовы», примерно так.

Так что я мог быть спокоен. Наши самодеятельные актеры выучили наизусть тексты и куплеты.

Подпольная организация испанской коммунистической партии в Бухенвальде, среди прочего, назначила меня, как мы сказали бы сегодня — довольно глупое, пожалуй, даже смешное слово, — культработником.

Эту обязанность мне нелегко было выполнять: практически невозможно организовать доклады и беседы вечерами между перекличкой и комендантским часом. Или во второй половине дня в воскресенье. Докладчиков не сыскать — мало у кого был хорошо подвешен язык.

Испанское сообщество в Бухенвальде, и так не слишком многочисленное, было точным отражением социального состава «красных испанцев» во Франции — очень мало интеллектуалов и людей свободных профессий, подавляющее большинство пролетариев.

Только не подумайте, что я жалуюсь. В самых разных подпольях моей долгой подпольной жизни я всегда ценил знакомство с пролетариями, с бойцами-рабочими. Думаю, теперь, по прошествии времени, могу сказать без иллюзий и без хвастовства, что и они ценили меня.

Из этой категории активистов, знакомства с которыми были мне интересны и полезны — общаясь с ними, я постигал таинства братской любви, — я исключаю руководителей испанской компартии. По крайней мере подавляющее большинство, за некоторыми очень редкими исключениями. Не потому, что они не были из рабочих. Они были пролетариями, и какими! Они кичились своим происхождением, которое, по их мнению, давало им право идеологической первой ночи и чувство собственной непогрешимости. Врожденная принадлежность к этому классу преобразилась в их сознании в идею, что только рабочие могут руководить социальным движением, в чувство онтологического превосходства над борцами-интеллектуалами. Не говоря уже о простых смертных.

Как бы то ни было, в испанской коммунистической организации Бухенвальда не хватало интеллектуалов. Так что совершенно невозможно было организовать какие-либо беседы или доклады. Мне оставалась только поэзия.