Подходящий покойник

«Если я выдержу, — говорил он мне в сортире, — если мне удастся отсюда выйти, я обязательно напишу об этом. Уже некоторое время я об этом думаю, и этот замысел придает мне сил. Но если я когда-нибудь напишу, в рассказе я буду не один, я придумаю себе попутчика. Кого-то, с кем можно поговорить после стольких недель молчания и одиночества. В одиночке или в помещении для допросов — вот моя жизнь в последние несколько месяцев. Если я выкарабкаюсь и напишу, я вставлю тебя в свой роман. Хочешь?» — «Но ты же ничего обо мне не знаешь! — ответил я. — Зачем я тебе, это же твоя история?» Он уверил меня, что знает достаточно, чтобы слепить из меня литературного героя. «Ведь ты станешь литературным героем, старина, даже если я ничего не выдумаю!»

Через пятнадцать лет в Мадриде на конспиративной квартире я последовал его совету и начал писать «Долгий путь». Я выдумал парня из Семюра, который составил мне компанию в вагоне. В романе мы вместе проделали этот путь — так я скрыл свое реальное одиночество. Зачем писать книги, если не выдумывать правду? Или, лучше сказать, правдоподобие?

В общем, в Бухенвальд мы с Франсуа прибыли вместе. Вместе, среди такой же толпы заключенных, по воле случая собранных в душевой, мы прошли обряд дезинфекции, бритья, одевания.

Быстренько облачившись в тряпье, которое швырнули нам в лицо, пробежав по коридору Effektenkammer, мы оказались совсем рядом — наши номера тому доказательство — перед немецкими заключенными, которые заполняли наши личные карточки.

В сортирном бараке Малого лагеря в то декабрьское воскресенье, когда американцы отстаивали руины Бастони, Франсуа посмеялся моему рассказу о споре с немецким коммун истом-ветераном, так и оставшимся безымянным, который не хотел записывать меня как студента философского факультета, Philosophiestudent. «Здесь это не профессия, — сказал он мне. — Kein Beruf!» А я, высокомерный двадцатилетний идиот, кичащийся своим знанием немецкого языка, бросил ему: «Kein Beruf aber eine Berufund! He профессия, но призвание».

«Он махнул на меня рукой, — объяснил я Франсуа. — Понял, что со мной бесполезно спорить. И кажется, напечатал-таки на своей старой пишущей машинке „Philosophiestudent“». Франсуа понравилась эта история.

Сам он на традиционный вопрос о профессии ответил «student». Студент, и только — не уточняя, чему он учился. «Латинист! — воскликнул Франсуа. — Представляешь себе его рожу, если бы я сказал ему „латинист“!» Немец-заключенный, заполнявший карточку Франсуа, глянул на него, пожал плечами, но ничего не возразил.

Er weiss was meinem Herzen fehlt.
Für wen es schläg und glüht…

Франсуа неподвижен, глаза закрыты, жив ли он еще? Я приблизил свои губы к его, прикоснулся к ним. Да, еще жив: теплое, практически неуловимое дыхание срывалось с его губ.

Во время карантина мы были соседями: его поселили в шестьдесят первый блок, меня — в шестьдесят второй.

Но для него все сложилось не так удачно. Сначала, в первые дни карантина, его обнаружила и взяла под свое крыло группа голлистов из Сопротивления. «Впервые после ареста я был не одинок!» — все еще радостно говорил он. Эта группа вскоре получила приказ о переброске. Франсуа явился к старосте шестьдесят первого блока с просьбой внести его имя в список, к товарищам. «Да ты с ума сошел! — кричал тот. — Ты не понимаешь, что несешь! Эта колонна идет в Дору! Тебе повезло, что тебя нет в списках!»

Дора? Естественно, это женское имя ничего не говорило Франсуа. Немец в двух словах растолковал ему: Дора — это строящийся подземный завод, где нацисты начали разрабатывать секретное оружие. Он понизил голос, чтобы объяснить, что это за оружие. Raketen! Франсуа сначала не понял. Raketen? Ему пришлось поднапрячь мозги, поискать в памяти значение этого слова. Ах да, ракеты! В общем, это самый ужасный, самый чудовищный из вспомогательных лагерей Бухенвальда! Внутреннюю власть в лагере эсэсовцы доверили «зеленым треугольникам» — уголовникам. Темп работ был ужасающим, избиения — постоянными. Заключенные прокладывали туннель, работая в пыли, и гробили себе легкие. По сравнению с этим Бухенвальд действительно был санаторием.

И тем не менее Франсуа настаивал, чтобы его имя внесли в список. Какими бы ни были ужасы Доры, там он будет не один — он нашел настоящих борцов, вновь обрел своих, ему было с кем поговорить, помечтать.

Староста шестьдесят первого блока смерил взглядом Франсуа — по виду хрупкого юношу из хорошей семьи. «Слушай, — сказал он, протягивая ему половину сигареты, — ты отлично шпаришь по-немецки, ты и здесь найдешь какую-нибудь непыльную, кабинетную работенку. Сейчас все больше заключенных ненемцев, нам тут нужны иностранцы, которые хорошо говорят на государственном языке».

Франсуа подумал, что официальный язык уже давно урезан до нескольких злобных команд: «Los, los! Schnell! Scheisse, Scheisskerl! Du Schwein! Zu fünf!» Но может быть, в кабинетах говорят на другом языке, может, там говорят на настоящем немецком?