Подкидыш

Николая определили в бригаду каменщиков подсобным рабочим. Он целыми днями носил на растущие этажи кирпичи, раствор. Вернувшись в общежитие, заваливался в постель и спал до утра. Его не интересовали соседи по комнате. Он ни к кому не набивался в друзья, никуда не ходил. Лишь через два месяца решился написать письмо родителям в Сероглазку. Коротко поделился случившимся. Особо не жаловался. Передал приветы всем братьям и сестрам. Попросил черкнуть о себе хоть несколько строк. А через месяц получил ответ, написанный рукой старшей сестры Ольги:

«Ты пишешь, что стал почти свободным и живешь в общежитии вместе с вольными людьми? А скажи-ка, как ты просрал квартиру, какую дали тебе? Почему прописал в ней потаскуху, а не моих детей — своих племянников. Сейчас жил бы в своем углу, а не скитался бы по общагам! И мои дети не платили бы за комнату, учась в институтах! Но… На это у тебя ума не хватило. Ты никогда не думал о нас. Вот и теперь пишешь о своих бедах. А не подумал, что родителям обязан помогать. Ведь они получают крохотную пенсию, какой и на хлеб не хватает. Я тоже в колхозе работаю. Имею свою семью. Учу детей. Еще и стариков кормлю. Легко ли мне? Бьюсь как рыба об лед. И никто не поймет и не поможет. У всех свои заботы и беды. Только я трехжильная? Вас вынянчила. Вы повыучились. Я осталась с семилеткой — в колхозе. Из-за вас. Но с вашей учености никакого толку. Только сосете из нас последние соки. Уж лучше б вас не было».

Выпало письмо из рук. Хотел подсобрать деньжат на одежонку. Да куда там? Пошел на почту. Все до копейки отправил в Сероглазку. Сам пересел на хлеб и воду. До аванса кое-как дотянул. Из дома получил куцую записку, мол, получили перевод, наконец-то… Прислал родителям как милостыню. Людям этот перевод показать совестно…

Николай сдавил виски: «Что делать? Ведь впереди еще четыре месяца. Их надо прожить».

Он порвал письмо сестры. Решил написать сестрам и братьям, чтобы вспоминали о стариках. Но вскоре понял бесполезность, старшая, Ольга, уж конечно их не обошла своими упреками. Видимо, не возымели ее письма воздействия. И она решила отыграться на поддавшемся.

Николай в следующую получку купил себе смену белья, рубашку и брюки. Остальное приберег на питание. Но уже через неделю получил письмо из Сероглазки, где Ольга грозила судом. Сказала, что подаст на него заявление об удержании алиментов на содержание родителей. И не только на него, а на всех. Пусть им будет стыдно.

Николай ничего не ответил. Он не мог брать в долг и ждал развязки.

«Будь, что будет!» — решил он. А через месяц получил повестку — явиться в суд.

Николая долго стыдили, даже не выслушивая. Желчная судья называла его обидными словами. И Николай, не выдержав, сорвался. Он заорал гак, что все стихли. Он обзывал судью, как называли всех баб мужики в зоне, виня каждую в своих бедах.

Из зала суда его увели в следственный изолятор. А вскоре он снова встал перед судом. И снова срок…

«За оскорбление чести и достоинства судьи, выполнявшей свой служебный долг, определить наказание сроком на пять лет…»

Николай слушал молча.

Какою короткой оказалась эта полуволя… Он даже не успел прочувствовать ее. И снова попал под запретку.

«С учетом нарушения условно-досрочного освобождения отбытие срока определить в зоне усиленного режима» — донеслось до слуха последнее.

«Никого из родных в зале суда. Сплошь чужие люди. А и родня… Уж лучше б ее не было», — подумал горько впервые в жизни.

В этот раз его увезли далеко от Красноярска, в номерную зону, огороженную от всего света колючей проволокой, как паутиной.

В зоне был свой целлюлозно-бумажный комбинат. Он работал круглосуточно. Заключенные знали весь процесс изготовления бумаги. Сами заготавливали для нее лес в тайге, отгружали па нагоны готовые рулоны. На этом конечном цикле были заняты «свежаки», попавшие в зону недавно. В бригаду грузчиков зачислили и Калягина.

— Эй, свежак! Твою мать! Тебя зову, падла! — услышал Колька над ухом голос, похожий на медвежий рык.

Это был бугор барака.

— Хиляй сюда, козел, — позвал дружелюбно и добавил: — Нынче будешь канать в грузчиках! Л коль по кайфу придется, поглядим, куда воткнуть!

И гаркнул так, что стекла дрогнули:

— Макарычем меня звать! Допер? Ну, то-то!

Кольку, едва отдохнув, обступили зэки:

— По какой статье влип?

— С каким сроком?

— Какая по счету судимость?

— Сам кто, откуда?

Он все рассказал как на духу. Бугор ни о чем не спрашивал. Но слушал внимательно. Сидел на своей шконке у печки, смотрел в огонь. Когда Николаю показалось, что вопросы исчерпаны и ему можно идти спать, Макарыч внезапно рявкнул:

— Выходит, с голой жопой, без положняка, нарисовался? Секи! Первую получку даже не понюхаешь…

— Понял, — опустил плечи Николай, заранее зная, что спорить бесполезно.