Подкова на счастье

Куда-либо на сторону местным жителям подаваться из религиозных соображений тоже было проблемой: ближайший храм находился лишь в райцентре. Отлучаться туда на целые дни, причём системно, зимой и летом, если и могли, то лишь очень немногие престарелые, – на то, чтобы ездили занятые работами, мог с подозрением смотреть колхоз, ведь для него, с учётом нехватки рабочих рук, каждая их пара была незаменимой.

Могу сказать, что отсутствие в селе религиозной ритуальной базы и культовой пропаганды лично мне приносило только пользу. Я не нуждался, как мог постепенно это осознавать, в отходе от обычных восприятий, какими я обогащался, рассматривая окружающую жизнь в реальном течении и воплощениях. Склонности к обобщениям и навыки обращений к сущему нисколько не входили в противоречие также и с моими снами, уносившими меня в чистый эфир, где меня бодрили и захватывали свободные движения по нему, равно как не становились преградой к постижению реального и размышления об условном.

Я бы не мог сказать, что эти особенности своего внутреннего выроста и становления я замечал по каким-то признакам и где-то уже в далёкой детской поре. Нет; понятие об этом приходило позже, много позже, и однако же, полагаю, нельзя не предположить, что всё это в какой-то, пусть и в очень малой степени уже присутствовало и держалось во мне, постепенно набирая веса и определяя мой характер.

Так ведь должно быть на самом деле: не может что-то очень важное и значительное выйти из основы, если она совершенно пуста.

Приходящее чувство свободы, необходимости в ней, хоть и непроизвольно, отшлифовывается при взгляде на любое препятствие или затруднение, и тут задавать импульсы может любая, даже случайная мелочь. Притом не обязательно прибавляемое новое должно быть замечено, и тем не менее, как наполняющее кладезь, оно способно оставить ещё одну метку в душе и в сознании, запечатлеваясь в некоем состоянии уверенности, что ты уже приобрёл то, чего от себя ждал и на что надеялся…

До крайности может быть любопытным окружающее, если, будучи помещён в него, ты испытываешь потребность узнавать о нём как можно больше, хотя и не задумываешься, для чего это нужно. В себе я такую потребность обнаруживал и до эпизода, случившегося на вспашке огородных грядок, и в особенности с началом периода поправки, выхода из состояния, когда меня изматывали приступы изнуряющего долгого остаточного недомогания. То есть по времени я мог бы отнести это основательно закрепившееся во мне важное, на мой взгляд, качество где-то к концу первого года учёбы в школе.

Я заметил, как мне вдруг становилось интересным буквально всё, на что я только обращал внимание, находясь в избе или по выходе из неё.

Убогая обстановка в избе, казалось бы, не должна была располагать к тщательному наблюдению за нею, и однако же постоянно в ней что-нибудь открывалось для меня такое, что изрядно взволновывало и будто бы согревало мой внутренний мир, сообщая ему некое очарование и тихое, ласкающее довольство.

Небольшой примитивно сколоченный стол о четырёх углах и четырёх ножках, стоявший в единственной продолговатой комнате, которая служила одновременно го́рницей и спальней, будучи не накрыт хотя бы чем, в иссохших остатках бесцветного лака на нём, долго оставался для меня самой обыкновенной вещью интерьера бедственности, грусти и крайнего запустения.

Некоторую часть внеурочного времени, когда мы со средним братом возвращались из школы, он предоставлялся в моё распоряжение для выполнения домашних заданий. Пока шло освоение заданного, он мог восприниматься мною как совершенно нейтральный или даже как бы вовсе не имеющий права на моё внимание к себе; я забывал, что сижу за ним. Когда же приготовление уроков, на что у меня уходило относительно немного времени, заканчивалось и я, предоставленный сам себе, мог расслабиться, его роль менялась.

Он превращался в своего рода посредника между мной и другими предметами и частями интерьера.

Мой хотя и рассеянный, свободный взор, перемещаемый в разные стороны, с какой-то надеждой на чём-нибудь останавливался, и я чувствовал, как моё сознание жёстко фиксирует увиденное по отношению к столу, к тому, из чего он состоит, как выглядит и какое положение досталось ему занимать в пространстве.

Тут и в самом деле было что отличить и занести в память.

Широченная деревянная родительская кровать тёмно-бордового цвета с массивными спинками, со вставляемыми в них сверху скруглёнными резными деталями, изрядно расшатанная, при всего одной жёсткой подушке и жалким подобием других постельных на ней принадлежностей, с клопами, засевшими в каждой возможной её расщелинке, за отсутствием отца, теперь принимала в себя вместе с мамой и нас, двоих её младших сыновей, которых удобнее было размещать поперёк – повдоль или слегка наискось по отношению к одной из спинок. Это на случай, когда не топилась печь.