Подлинная история Энтони Ффрайара

Артур Грей ПОДЛИННАЯ ИСТОРИЯ ЭНТОНИ ФФРАЙАРА

Мир не знает своих героев — сказал кто-то. Вот и наш кембриджский микрокосм: едва ли мы хорошо осведомлены обо всех великих покойниках, кого видели стены местных колледжей. Кто из нас слышал об Энтони Ффрайаре из Джизус-колледжа? История о нем умалчивает. Между тем, если бы не прискорбное происшествие, безыскусный пересказ которого приводится ниже, он мог бы сравняться славой с Бэконом из Тринити[1] или Гарвеем из Киза[2]. Те дожили до старости, Ффрайар же умер на третьем десятке, не завершив свой труд и не снискав известности даже у современников.

Письменные свидетельства его земных трудов скудны: несколько раз он упоминается в бухгалтерских книгах, указаны даты матрикуляции и получения ученых званий в регистрах колледжа, имеется дата его погребения в книге церкви Всех Святых. Дабы стало ясно, чего лишилось человечество из-за его ранней смерти, рискну дополнить эти незамысловатые сведения несколькими более или менее предположительными подробностями. Пусть читатели судят сами, превысил ли я в своих домыслах меру разумного и вероятного.

Энтони Ффрайар был зачислен в колледж в 1541/42 учебном году, когда ему было пятнадцать или шестнадцать. Звание бакалавра искусств получил в 1545 году, магистра — в 1548-м. К концу 1547 года вошел в совет колледжа, а летом 1551 умер. Таковы факты, зафиксированные в документах. Срок членства Энтони Ффрайара в совете совпал с пребыванием на посту главы колледжа доктора Рестона. Он умер в тот же год, что и Ффрайар. Комната, отведенная Ффрайару как члену совета, находилась на втором этаже у западного конца Капеллы. Лестницу позднее присоединили к квартире ректора, но дверь, что вела к ней из галереи внутреннего двора, существует до сих пор. Во времена Ффрайара ближайший неф Капеллы использовался в качестве приходской церкви, окна его выходили на кладбище, называвшееся тогда кладбищем Джизус-колледжа; ныне оно относится к ректорскому саду.

Ффрайар, разумеется, имел священнический сан: в те дни члены совета чуть ли не поголовно были священниками. Из этого, однако, не следует, будто он занимался теологией или воспринимал свой сан иначе чем необходимую формальность. Он поступил в Кембридж вскоре после утверждения Шести статей и разгона монастырей[3]; сделался членом совета — в суровую протестантскую эпоху протектора Сомерсета[4]; причем ректор и члены совета неприкрыто симпатизировали догмам и ритуалам старой веры. Тем не менее, как мне представляется, Ффрайар не интересовался религиозным противоборством и никоим образом в нем не участвовал. Предположу, что он был человеком довольно замкнутым, ненасытным в своих исследованиях природы; всецело отдав себя «новой науке», зародившейся в Кембридже во времена Реформации, он отодвинул человечество на второй план.

Называя Ффрайара алхимиком, я прошу вас учесть, что в середине шестнадцатого века на этой науке еще не лежало клеймо легковерия и обмана. Алхимия была подлинной наукой, и ее изучали в университете точно так же, как в наши дни изучают производные от нее дисциплины — физику и химию. Устремления алхимиков относились к области метафизики, однако методы использовались строго научные. Ффрайар не был визионером, он твердо стоял на позициях логики и прагматики. Алхимией он занялся не ради богатства или славы и не с целью осчастливить человечество. Им руководила необоримая страсть к научным исследованиям, страсть, иссушающая все прочие чувства. В противоположность иным, не столь научного склада алхимикам, что одержимы идеей философского камня или эликсира жизни, Ффрайар обладал холодным умом агностика. И мысли, и труды он целиком посвятил поискам «магистерия» — панацеи от всех человеческих недугов.

Над этой задачей он четыре года неутомимо трудился у себя в лаборатории. Не единожды цель казалась близка, но в последний миг ускользала; не единожды исследователь готов был отчаяться, признав ее недостижимой. Летом 1551 года Ффрайар приблизился к открытию вплотную. Он не сомневался в успехе, требовалось только экспериментальное подтверждение. Вслед за уверенностью в его сердце поселилась новая страсть: сделать свое имя столь же славным в медицине, сколь славны имена Галена и Гиппократа[5]. Оставались дни — даже часы — до обнародования открытия, которое взбудоражило бы весь мир.