Подлинная история. Прыжок в столкновение.

Золото, что безграничною властью меня наделяло,
Ныне любому, кто им обладает, проклятием стало.
Блеск его яркий не радость приносит, а горе,
Всякий надевший его позабудет о счастии вскоре.
Будет страдать он и чахнуть, терзаем тревогой несносной.
Зависть за ним но пятам устремится змеей смертоносной.
Многих и многих оно приманит, завлечет, очарует,
Только добра никогда, никому и нигде не дарует.
Станут беречь его страстно, но вовсе напрасно, -
Ведь обладание им бесконечно, смертельно опасно,
В ужаса хватке влачить свои дни обречет без пощады,
Смерти заставит страшиться – и жаждать ее как награды.
Всякий владелец кольца, кто б он ни был, в обличье любом -
Будет до смерти своей его жалким, трусливым рабом.

Теперь Вотан в еще большей опасности. Кольцо проклято, но он жаждет его слишком сильно, чтобы отказаться. Однако ничего другого великаны взамен Фрейи не примут, а без нее боги станут смертными. Вотан не может просто объявить великанам войну, ибо нарушить сделку значит подорвать основу собственного могущества, источником коего являются запечатленные на жезле обеты. И единственный способ, каким может быть восстановлен естественный миропорядок, заключается в возращении кольца девам Рейна – что отдаст Фрейю в руки великанов.

Наконец Вотан начинает осознавать свое положение. С некоторой помощью со стороны Эрды, Матери Земли (еще одно изначальное существо) он решается наконец отказаться от кольца. Таким образом, кольцо достается великанам, Фрейя остается с богами, а Вотан получает Валхаллу.

Однако это половинчатое решение все равно оставляет его стоящим на краю, так сказать, провала. Естественный порядок вещей по-прежнему в опасности. Кольцо представляет собой угрозу богам. К тому же начинает действовать проклятие: великаны развязывают кровавую усобицу и истребляют друг друга, пока кольцом не завладевает последний из уцелевших. И этот последний ввергает себя в добровольное заточение (в качестве дракона), всецело посвящая жизнь одной-единственной цели: сбережению кольца, дабы им не смог завладеть кто-то другой.

Валькирия

Осознав эту дилемму, Вотан теряет покой. После интенсивных консультаций с Эрдой (результатом каковых, помимо всего прочего, стало появление на свет восьми дочерей-валькирий) он выясняет, что изжить творимое кольцом зло можно лишь возвратив кольцо девам Рейна. К несчастью, осуществить это сам Вотан не может: попытка отнять кольцо у дракона станет нарушением его соглашения с великанами. Однако, поразмыслив, он находит приемлемый способ решения проблемы – что нельзя сделать самому, можно поручить своему посланцу.

Сначала он вступает в связь с женщиной из людского племени, которая рождает ему сына Зигмунда (и, отнюдь не случайно, дочь – сестру Зигмунда Зиглинду), а затем старается воспитать сына сильным, дерзким и отважным настолько, чтобы тот совладал с драконом. Печально, но в соответствии с избранным методом воспитания брату и сестре приходится расти порознь, в одиночестве, среди невзгод и опасностей. Ни ей, ни ему и в голову не приходит, что отец может любить их – или нуждаться в них. Жизнь их безрадостна и сурова.

Все это слишком плохо, чтобы хорошо закончиться. В плане Вотана с самого начала имелась червоточина, что становится ясным, когда Зигмунд встречается с Зиглиндой. Их встреча оборачивается влюбленностью, а влюбленность беременностью. Это привлекло внимание Фрики: в качестве богини семейного очага она несла ответственность за наказание грешников, каковыми, бесспорно, являлись кровосмесители. Она заставляет Вотана признать, что всякий посланец представляет его самого, а стало быть, по большому счету нет разницы, кто фактически возьмет кольцо, Зигмунд или он. Получается, что Вотан не может использовать Зигмунда для решения своей проблемы, и у него не находится возражений против доводов Фрики, требующей для кровосмесителей смерти. С сокрушенным сердцем – и сознавая безвыходность своего положения – Вотан приказывает своей любимой валькирии Брунхильде проследить за тем, чтобы Зигмунд и Зиглинда были убиты мужем последней Хундингом.

И как раз самоотверженный героизм Брунхильды в корне меняет саму природу дилеммы.