Подлодка

Он выбрасывает меня из койки, и я, еще плохо соображая, что делаю, уже двигаюсь, шатаясь из стороны в сторону. Третья вахта — штурмана. Что могло произойти?

Только я собрался влезть в свои сапоги, как набежала толпа народу. В мгновение ока в каюте воцарилось лихорадочное оживление. Из камбуза валит голубоватый дым. В нем маячит лицо одного из кочегаров. С деланным равнодушием он интересуется, что случилось.

— Что-то не закрепили как следует, ты, тупица!

Лодка по-прежнему на ровном киле. Что это значит? Звучит тревога — а мы все еще в горизонтальном положении?

— Отставить тревогу! Отставить тревогу! — выкрикивают динамики, и наконец с поста управления докладывают:

— Ложная тревога!

— Что?

— Рулевой случайно задел тревожный звонок.

— Черт его подери!

— Какого придурка угораздило?

— Маркус!

Все на мгновение потеряли дар речи, но тишина тут же взрывается всеобщей яростью.

— Я вышвырну эту свинью за борт!

— Дерьмо поганое!

— Долбаная задница!

— То же самое говорит и моя подруга…

— Заткни свой хлебальник!

— Твой зад надо использовать вместо привальных брусьев.

— И лучше между двумя крейсерами!

Похоже, сейчас грянет буря.

Штурман весь вне себя. Он не вымолвил ни слова, но его глаза просто сверкают.

Счастье рулевого, что он сидит в башне. Даже шеф собирается разорвать его на куски, как только доберется до него.

Политика является запретной темой в офицерской кают-компании. Стоит мне коснуться событий политической жизни хотя бы и в приватной беседе со Стариком, как он, насмешливо скривив губы, тут же кладет конец любой попытке наладить серьезный разговор. Вопросы о смысле войны и наших шансах на победу полностью исключены. В то же время нет никаких сомнений, что Старика, когда он целый день о чем-то размышляет, беспокоят именно они, а не его личные проблемы.

Он мастер камуфляжа. Лишь иногда он чуть-чуть приподнимает свое забрало, бросает реплику с зашифрованным в ней подтекстом и на мгновение показывает лицо своего истинного мнения.

Особенно часто это происходит, когда он взбешен — выпуски новостей по радио почти всегда приводят его в ярость — и тогда он не скрывает свою ненависть к нацистской пропаганде:

— Они называют это «лишить врага его транспортного флота»! «Уничтожение тоннажа противника»! Гении! «Тоннаж»! Так-то они отзываются о прекрасных кораблях. Долбаная пропаганда — они делают из нас профессиональных палачей, пиратов, убийц…

Отправленный на дно груз, который, как правило, более ценен для противника, нежели потопленные суда, почти совсем не волнует его. Его сердце кровью обливается при мысли о кораблях. Они для него являются живыми существами с пульсирующими внутри них механическими сердцами. Уничтожение кораблей он расценивает как преступление.

Я часто думал, как же он может разрешить этот безысходный внутренний конфликт с самим собой. Очевидно, он свел все проблемы к единому знаменателю. Атакуй, чтобы не уничтожили тебя самого. Похоже, его девиз — «Подчинись неизбежному». И для него это не просто красивые слова.

Временами меня подмывает выманить его из укрытия. Хочется спросить, не принимает ли он участия в той же игре, что и все остальные, только по более сложным правилам, нежели большинство; не требует ли эта игра применения всех способов самообмана, который позволяет жить с мыслью, что все сомнения должны отступать на задний план перед чувством долга. Но всякий раз он ловко уворачивается от меня. Большую часть из того, что мне известно, я понял из его неприязней и антипатий.

Снова и снова первый вахтенный офицер и новый инженер выводят Старика из себя.

Его раздражает даже привычка первого вахтенного садиться строго на свое место. И потом, эта его демонстративная аккуратность. И его манеры за столом. Он держит вилку и нож так, как будто препарирует ими. Каждая консервированная сардина должна пройти через процедуру официального вскрытия. Сперва он тщательнейшим образом изучает ребра и спинную кость, затем принимается удалять кожный покров. Ни одна самая крохотная косточка не ускользнет от него. К этому времени Старик уже готов вскипеть.

Помимо консервированных сардин у нас есть еще копченая колбаса с очень тонкой шкуркой, которую совершенно невозможно снять. Это излюбленный объект, на котором первый вахтенный офицер оттачивает свое искусство паталогоанатома. Он снимает шкурку тонюсенькими полосками, иначе она просто не отчищается. Все мы лопаем колбасу как она есть, вместе со шкуркой. Невзирая на все потуги первого вахтенного, ему не удается справиться с ней. Заканчивается все тем, что он вместе со шкуркой отрезает столько самой колбасы, что почти нечего класть в рот. Старик не в силах дольше сдерживаться:

— Превосходное украшение для ведра с отбросами!

Но даже это — слишком тонкий юмор для понимания первого вахтенного офицера. До него не доходит. Он смотрит в ответ безо всякого выражения на лице и продолжает обдирать и обрезать колбасу.

Новый инженер немногим лучше. Больше всего Старика раздражают его наглая ухмылка и чувство собственного превосходства.