Подмены

– Я – Грузинов! – с негодованием в глазах резко отбился я. – Сами знаете, откуда мы образовались. И это – прежде всего, остальное всё – вспомогательное, неважное, пустое. Суффиксы там или предлоги разные. Мой предок, между прочим, донской казак был, офицер казачьего лейб-гвардии полка. Герой двух войн, кресты имел, полный набор. Грузинов Пётр Константинович. И прабабушка по материнской линии, Анастасия Григорьевна Грузинова, всю свою жизнь до брака с дедушкой в Воркуте прожила, в семье сосланных. Там, чтоб вы знали, вообще никакие евреи не проживают и никогда не жили. Там для них климат неподходящий, ни по свету, ни по теплу.

– Во-во, – нехорошо ухмыльнулся первый «дед», – нашему, значит, Ванькý можно: ему что день, что ночь по полгода в году, без разницы. А эти, значит, неприспособленные, этим условия подавай! И чтоб на рояльке играть, а уголёк пускай другие для них добывают, кто не такой мерзлявый.

Я невольно напрягся и несогласно мотнул головой, желая вмешаться в такой бессовестно-нечестный расклад, но «дед» отмахнулся, не дав мне говорить, и продолжил свою не завершённую пока что версию.

– Вот ты говоришь, в лейб-полку служил, этот твой казак, а у меня, к примеру, в училище, когда ещё не выперли, замзав по воспитанию имелся, тоже лейб. Лейба Маркович. Если по паспорту. А на словах – Лёва, ровно как батя твой. Сука редкая, хоть и партийный и все дела при нём. За советскую власть больно агитировать любил, газеты резал, да всё на доску, помню, клеил без укороту – статейки про то, про сё, про урожаи разные, про совесть всякую, про нехорошие случаи различные. А после – оп-па! – и пропал, совсем. А после сказали, в Израи́ль укатил, безвозвратно. Разом. А перед этим жильё своё в самом центре Брянска поменял на комнатуху в коммуналке, с приплатой. Чтоб довесок иметь и в ихние шекеля́ после обратить. И до той поры – никому ни слова. Тайничал, падла. А кому – заплатил. Только потом инструмент с кабинета труда не обнаружился, тонкий, доводочный, где всегда хранился. Тоже полный набор, как твои кресты. Спёр, гад, с собой прихватил до кучи. А вывески газетные после него ещё с год или около того висели, никому оно больше было не надо херню эту приклеивать, сечёшь? Вот тебе и совесть и всё остальное вместе с ней! – Он снова нехорошо улыбнулся, но уже совсем криво. И пояснил свой интерес: – Так я и говорю, Гарь, не с того ли самого полка он к нам прибыл, хорошо б понять, а? И не в него ли обратно с нашим инструментом убыл?

Я молчал. Как отбиться, у меня имелось, но крыть – было нечем. Новый аргумент не рождался, поскольку, каким бы он ни был, всё одно не устоял бы против такой разительной истины.

– Стоп! – внезапно воскликнул ефрейтор. – Так ты ж, кажись, тоже Лёва по бате, разве нет?

– Львович, – обречённо мотнул я головой. – Гарри Львович. Только это ни при чём, ребята, это – другое, а то другое. И вообще, он же умер, нет его, нету!

– Тогда кто у тебя Грузинов-то, не пойму? – никак не успокаивался ефрейтор, нащупав верную тему. – Отец или матерь? И кто там у них из вас с иудейским корнем?

– С суффиксом, – поправил его я, – и не с иудейским, а с еврейским. А ещё точней – с русским. Двор-кин. Дворкин Лев Мои… – Тут я будто споткнулся, сообразив, что невольно переступил черту осёдлости. И это, скорее всего, означало конец временной индульгенции.

– Кто-кто? – синхронно переспросили оба урода, сделав хищные морды. – Кто, говоришь, он у тебя?

– Лев Моисеевич, – уже почти спокойно выговорил я, ощущая себя подследственным рядовым и понимая, что обречён. – Лев Моисеевич Дворкин. Ну и Грузинов тоже.

– Ну и чего у него в паспорте записано, если не на словах? Там, где про принадлежность.

– Ничего там больше не написано, – угрюмо отозвался я, – а когда-то было написано «еврей», но это чисто формально. А только еврейского в нём всегда был практически абсолютный нуль. – Я поднял голову и выпустил из себя последнюю надежду. – У меня мама – Маслова, Екатерина Матвеевна, донская казачка по крови и по вере. А Грузинова у меня – бабушка, тоже из наших – Вера Андреевна. Кстати, наследная русская княгиня.

– Ну вот и разобрались, значит, – освобождённо прыснул ефрейтор, вовлекая в хорошее настроение остальных свидетелей моей семейной саги. – А то завёл, понимаешь, песню вещьева Олега – «не помню, не знаю, не состоял»… А я так всегда знал, чего-то тут нечисто, больно уж хитёр. И мины ищет, как учёная собака, и в технике рубит, хоть сам актёр-монтёр, и вежливый не по делу, когда надо и не надо.

– И глаз нечистый, – добавил «дед». – А сам, зуб даю, крашеный, зараза, в русого. Перманент называется, чтоб на всю службу колеру хватило.

– И ещё… – продолжил я, пропустив мимо ушей последнюю версию врага. – Настоящий еврей – это кто по матери. Остальные в расчёт не берутся. И даже Израилем не принимаются, из-за того что сам факт зачатия от еврея практически недоказуем. И паспорт тут ни при чём. И всё остальное – тоже.

– Ну да, ну да, – осклабился ефрейтор. – Я не я, и кобыла не моя.