Подмены

Выждав какое-то время, Грузинова поговорила с ним начистоту, предложив узаконить отношения или же оборвать их вовсе. Сказала, так больше не может продолжаться и потому: или – или. Она, хоть и терпеливая, но не железная, чтобы настолько продолжительно любить и не мочь воспользоваться любовью своей в полной мере. Надоело врать, прятаться, каждый раз разводя эту антисанитарию и прочую полюбовную канитель на бухгалтерском столе. За все годы, сказала, даже не удосужился диванчик в бухгалтерию завезти и к нему же пару-другую простыней заиметь. Всё, сказала, у нас с тобой как у диких зверей, как у обыкновенных неразумных животных, не ведающих страха, упрёка и чистоты помысла до и после случки.

Директор слушал, соглашался, но тут же, пыхтя, уже пытался, обхватив её руками, опрокинуть на всё ту же освобожденную для любви поверхность. Головой согласно мотал и глазами как надо делал, а только и самому уже было ясно, что окончательно сбрендил, не видя себе больше жизни без регулярных утех с Настасенькой своей. Так прямо и сказал. Но и про то, что семью не бросит, тоже не забыл упомянуть, несмотря ни на какую мужскую улётность. Партия, добавил, так и так не позволит из семьи уйти, ячейку порушить.

После этих признательных слов иного варианта, кроме как принудить сластолюбца порушить ещё одну, незаконную, ячейку, у княгини Грузиновой не осталось. Она и пошла в райком, к партийным человекам, призванным приструнить всякого, посягнувшего на нравственный устав. Местный второй секретарь оказался и приятно моложе, и учтивей, чем этот надоедный бес, и княгиня тут же сделала выбор в его пользу. Тем более что в его кабинете уже имелся просторный кожаный диван с отделяемыми при надобности подушками. Остальное тоже наблюдалось не по остатку: даже графинчик водяной был не обычного сизого стекла, как у её бывшего, а чистого, сверкающего острыми гранями хрусталя.

Она подгадала прийти к концу рабочего времени. К тому же за райкомовским окном всё ещё круглилась полярная ночь, и им оставалось лишь приглушить свет секретаревой настольной лампы. Договор они подписали в один приём, не забыв скрепить его взаимной печатью, одной на двоих. Да и твёрдо накрахмаленная казённая простынка нашлась, там же, прибранная в низ книжного шкафа, верх которого обильно занимали труды Карламарксаэнгельса и Ильича.

В общем, поладили они, княгиня и секретарь, скоренько и вполне по-деловому договорившись и о самóй метóде, и о путях её осуществления. Обошлось без сигнала с места, не понадобилось и сочинённой специальным тружеником парочки подмётных писем, какие обычно означают начало близкого конца. Новый же господин просто вызвал директора на ковёр, потолковал с ним по-свойски, без угроз и прочей грязи – так, чтобы тот понял, что не сбрендил, а просто ошибся, что вполне сможет обойтись и без привычной утехи и что ошибка его не повторится даже в случае, если станет взаправдашне умирать.

Спустя пару лет Анастасию Григорьевну назначили главбухом комбината, несмотря на недостаточно зрелый для должности опыт.

А ещё через немного лет очередной второй секретарь, целиком заменивший прежнего в пристрастиях и на посту, сделал так, что товарищ Грузинова, сдав исполкому свою протечную, почти барачную однушку, перебралась в улучшенную двушку, расположенную внутри границ культурной жизни заполярного поселения. К этому же моменту стала она и партийной – он опять же позаботился, по ускоренной схеме.

Незадолго до того, как окончательно вырваться из гиблых мест, главбух Грузинова выменяла законную двушку на комнату, пребывающую в плачевном состоянии да в напрочь убитой коммуналке, выручив изрядную доплату. Сумма эта и стала непустяшным приданым при прописке на территории Моисея Дворкина, зятя.

Как только приехала и малость пообвыкла, резко сменив прежний распорядок жизни на существование в режиме без страстей, первым делом начала подыскивать занятие по нутру. Красота и порода всё ещё присутствовали, но уже не столь часто напоминали о себе со стороны. Вера, дочка, намекала, помнится, насчёт разовых мужчин, чтоб слегка отвлечься от холостячества и попутно иметь презент. Но теперь у родительницы её имелось дело поважней этого бесперспективного занятия, а именно – гнобление нашественников. Собственно, с этого дня однобокое противостояние тёщи Моисея Наумовича и двух наполовину пришибленных стариков из комнаты с эркером перестало быть незаметным.

«Нет, ну а чего совеститься-то? – ободрённая ощущением единственно возможной правоты, прикидывала Анастасия Григорьевна. – Не по закону, так по совести хотя б, по справедливости, по уму. И вообще, на шестом десятке стеснительность особо уже не работает, всё главное у этого чувства уже глубоко позади, и незачем, понимаешь, трусоватого боженьку из себя строить: дело надо делать, во имя процветания на полных квадратных метрах единственно нашей семьи во вред бесчестному Рубинштейнову благу».