Подменыш

В субботу утром мы с Эдвардом поехали в город, чтобы подстричься, и меня всерьез напугал какой-то рыжий мальчик, который, посасывая леденец, не мигая, пялился на моего сына. Когда осенью возобновились занятия в школе, мне показалась подозрительной пара новеньких братьев-близнецов, которые не только были похожи друг на друга, как две капли воды, но и обладали пугающей способностью заканчивать друг за друга фразы. Возвращаясь однажды поздно ночью домой, я заметил на кладбище трех мальчишек, и это тоже вывело меня из равновесия. Интересно, что они там замышляют? Когда мы оказывались на каких-нибудь вечеринках или праздниках, я старался найти людей, знающих подробности о тех двух девочках, которых поймали однажды ночью в магазине, но никто уже не помнил этой истории. Все дети, кроме моего собственного сына, казались мне подозрительными. Эти твари умеют маскироваться. В глазах каждого ребенка я видел спрятанную Вселенную.

Пластинка «Рассказы о чудесах», на которой была записана и моя фуга, вышла перед самым Рождеством, и мы практически сразу ее запилили, ставя для всех друзей и знакомых. Эдварду нравился звук диссонирующих скрипок на фоне устойчивой темы виолончели, а затем мощное вступление органа. Ожидание этого вступления и начало его всякий раз вызывали восторг у слушателей, независимо от того, какой по счету раз они слышали запись. В новогоднюю ночь, далеко за полночь, когда весь дом уже глубоко спал, меня разбудил звук моего органа. Ожидая самого худшего, я, накинув халат и взяв бейсбольную биту, спустился в гостиную, но обнаружил там только своего сына, который, широко раскрыв глаза, сидел прямо перед колонкой и внимательно слушал. Когда я убавил громкость, он потряс головой и часто-часто заморгал, словно пробудившись от глубокого сна или гипноза.

— Эй, дружбан, — сказал я ему низким голосом Санта Клауса, — ты знаешь, сколько уже времени?

— Уже 1977-й?

— Уже несколько часов. Вечеринка закончилась, приятель. Что это тебе вздумалось слушать музыку?

— Мне сон плохой приснился.

Я посадил его к себе на колени.

— Расскажешь?

Он ничего не ответил, только сильнее прижался ко мне. Последняя нота композиции повисла в воздухе и растаяла, я поднялся и выключил стереосистему.

— Знаешь, папа, почему я поставил твою песню? Она мне кое-что напоминает.

— Что напоминает? Нашу поездку в Калифорнию?

— Нет, — он посмотрел мне прямо в глаза. — Я вспоминаю Крапинку. Ту девочку-фею.

Я глухо застонал, прижал к себе своего сына и почувствовал, как сильно бьется его сердечко.

Глава 32

Крапинке нравилось смотреть на воду. Когда я вижу реку или ручей, я сразу вспоминаю о ней. Много лет назад я случайно увидел ее сидящей на отмели, по пояс в воде. Она поджала ноги, и вокруг ее обнаженного тела кружились маленькие водовороты, а солнечные лучи ласкали ее плечи. В обычных обстоятельствах я бы запрыгнул к ней в ручей, и мы стали бы плескаться в нем, брызгаясь и хохоча, но меня вдруг околдовала грация ее шеи, рук, плеч, контур ее лица… Я не мог сдвинуться с места. В другой раз, когда люди устроили фейерверк на берегу реки, мы все вместе смотрели его из прибрежных кустов, и я заметил, что ей больше нравилось не то, что происходило в небе, а то, что отражалось в воде. Мои друзья стояли задрав головы, а она любовалась отсветами, бегущими по волнам, и огненными искрами, танцующими на гребешках волн. С самого начала я интуитивно догадывался, куда она могла пойти, но тот же самый страх, который не позволил мне перейти реку, удерживал меня от прямого ответа на этот вопрос. Только вода могла привести меня к Крапинке.

Дорога в библиотеку никогда еще не была такой скучной и долгой, как во время моего первого возвращения туда после ухода Крапинки. Все изменилось с тех пор, как мы расстались. Лес был редкий, всюду валялись ржавые консервные банки, стеклянные бутылки и прочий мусор. В наш подвал за все ли годы никто ни разу не заходи-!. Все книги лежали там же, где мы их оставили, только края их обгрызли мыши. Подсвечники и кофейные чашки были полны мышиного помета. Томик Шекспира был засижен чешуйницами. Стивенс разбух от сырости. При тусклом свете свечей я принялся за уборку, смел из углов паутину, разогнал сверчков, а потом завернулся в ветхое одеяло, которым когда-то укрывалась она, и уснул.

Шум наверху подсказал, что наступило утро. Работницы библиотеки входили в здание, половицы скрипели под их ногами. Я представлял себе, как это все происходит: они заходят, здороваются друг с другом, садятся на свои рабочие места и сидят там весь день до вечера. Прошло около часа, и начали приходить посетители. Я тоже взялся за работу. Смахнув пыль с тетрадки Макиннса, я перечитал все, что там было написано, потом достал из разных углов все свои разрозненные записи, заметки и рисунки и стал раскладывать в хронологическом порядке. Конечно, многое было потеряно при нашем скоропалительном бегстве из первого лагеря, что-то осталось под завалами в шахте, и я понял, что предстоит тяжелый труд, если я хочу все вспомнить и свести воедино.