Подменыши

Темнело. Через два часа погони по пыльным африканским дорогам Сатир понял, что уйти ему не удастся. Прорваться к столице, где он рассчитывал на защиту, не удавалось. Преследователи гораздо лучше него знали местность и умело гнали беглеца в глухие районы. Видимо они выжидали, пока у того закончится бензин. Надо было решаться на крайние меры.

Он проехал единственный на всю страну тоннель, пробитый в небольшой горе и резко остановился. Заглушил мотор, погасил фары. Вышел из машины, взял пистолет, направил ствол в чёрную пасть тоннеля и стал ждать.

К вечеру ветер стих. Сатир, слушавший целый день рык мотора, с радостью почувствовал, как, ласкаясь, задышала в уши тишина. Мягкая ткань темноты окутала предметы, смазав резкие контуры, давая отдых усталым глазам. Стрекотали в зарослях цикады. Дрожал ствол пистолета в руках Сатира.

Сатир стоял и думал, что раньше мировая гармония строилась на том, чтобы не быть убитым. Современная гармония на том чтобы быть сытым и удовлетворённым, и это уже почти пройденный этап для Европы и Америки. Завтрашняя гармония либо вернётся к первому варианту, либо прорвётся к третьему.

Наконец в глубине тоннеля появились фары. Беглец позволил им приблизиться и открыл огонь, метя чуть выше светящихся пятен. Пистолет дёргался, отхаркивая свинец. От отдачи онемела рука, а фары всё неслись вперёд. До Сатира оставалось метров десять, когда автомобиль с неизвестными резко вильнул в сторону и свалился в канаву. Не дожидаясь, пока преследователи очухаются, Сатир развернул свой джип и помчался к столице.

На въезде в город возле шлагбаума его остановил дорожный патруль.

Вскоре Сатир сидел в камере, прикованный наручниками к батарее.

Ассаи Руги, желая задобрить руководство новой России, решил выслать русских революционеров на родину. Тем более, он знал, что там за ними числится немало грехов. Этот шаг был выгоден ему во всех отношениях: во-первых, он избавлялся от опасных и непредсказуемых людей, во-вторых, выглядел бы в глазах мирового сообщества ревнителем закона и вообще цивилизованным правителем.

Сатир пришёл в себя. Открыл глаза и ничего не увидел. Поморгал, потер веки — зрение не вернулось. Слышался приглушённый гул. Сатир вытянул вперёд руку и она наткнулась на струганные доски. Он был в каком-то ящике. «Похоронили заживо!», — мелькнула первая мысль, но для гроба размеры ящика были слишком большими. Если сильно согнуться, то можно было сидеть. На дне ящика он нащупал бананы, апельсин, ещё какие-то фрукты или овощи, размазанные в кашу.

— Как зверя посадили в ящик! — взъярился он. — Бананов кинули, чтоб дорогой от голода не сдох. Не иначе в Россию отправили. В знак дружбы и любви. Ах Руги! Ну, падаль! Попадись ты мне…

Он заскрипел зубами от бессилия, представив, как ФСБ-шники откроют ящик и увидят его — перемазанного раздавленными фруктами, беспомощно щурящего глаза от яркого света.

Сатир зарычал, упёрся руками в борта ящика и принялся бить пяткой босой ноги, пытаясь сломать доски. «Гроб» был сделан на совесть. Пленник отбил обе ступни, прежде чем почувствовал, что у него что-то получается. Торцевая стенка стала слабо поддаваться. Ноги невыносимо болели. Пленник бил, пока не почувствовал, что теряет от боли сознание. Тогда он с трудом перевернулся в узком пространстве и стал бить руками. Вскоре руки онемели, а потом каждый за каждый удар снова пришлось расплачиваться всё новыми мучениями. Через несколько минут удары стали сопровождаться треском дерева. Сатир зарычал, боясь, что силы оставят его прежде, чем он окажется на свободе. В глазах вспыхивали и гасли пронзительные сполохи, в ушах оглушительно бился пульс. Пленнику казалось, что его руки и ноги превратились в месиво из обломков костей, мяса и боли.

Сатир выбрался из ящика, лёг ничком на грязный пол. Руки и ноги распухли и не повиновались. Они, сильные, тренированные, спасавшие хозяина в любых передрягах, отказывались слушаться и лежали разбухшими мягкими колодами.

— К такому я не был готов, — подумал Сатир.

Он понимал, что теперь его положение стало совсем безнадёжным. Если до этого, можно было хотя бы попробовать сопротивляться, то теперь он стал беззащитным, как младенец.

— Конец… — прошептал он и со сдавленным стоном перевернулся на спину и закрыл глаза.

Когда через секунду его веки снова открылись, он увидел склонившуюся над ним Белку. Кончики её волос щекотали его лицо, она дохнула на лоб обречённого теплотой и свежестью. Потом легла рядом, прислонилась к уху Сатира и стала петь колыбельную песню.

Вертится, не верится,
Во поле метелица.
Дили-дон, да дили-дон,
Замело наш дом с окном.
Только дым из трубы,
В небо белые столбы.
Только сон, да луна,
Вся земля белым-бела.

Сатир сглотнул тугой комок в горле, прошептал:

— Я не думал, что ты знаешь колыбельные песни.

Она не ответила, только шелестяще усмехнулась ему в ухо и продолжала петь.