Подменыши

Внизу до самого горизонта лежала рваная желтая холстина леса. Вверху — солнце. Белка выбрала солнце и стала подниматься. Радость переполняла её, билась колокольчиками в маленьких грудках, звенела медью в небесах. Солнце становилось всё больше и ближе, но она не чувствовала жара. Потом оно заполнило всё вокруг, и вдруг стая словно бы влетела в расплавленное золото. Всё стало ярко-желтым и неожиданно легким. Она нырнула в Солнце, как в воду. Повернула назад, вынырнула из солнечного океана, заметалась у поверхности. Всюду ходили огромные волны, переливаясь цветами небесного огня. Неподалёку чудовищным деревом вырвался протуберанец в белом раскалённом облаке, устремился прочь и исчез где-то вверху. Всё вокруг колебалось и шло дрожью, словно величественная музыка пронизала пространство. Слышались удары в литавры, рёв исполинских труб, тяжелая поступь барабанов, тягучими потоками переливались басы. Здесь словно бы продолжала кипеть и буйствовать та первородная сила, что когда-то произвела на свет всё живое. Белка запела, трепеща крылышками, затанцевала каждой частичкой своего существа, понеслась, задевая черным опереньем верхушки исполинских волн. Потом крикнула на прощанье и отправилась обратно к Земле. После солнечного неистовства Земля казалась спокойной и умиротворенной. Серафима спускалась всё быстрей, ветер свистел в ушах на немыслимо высокой ноте. Она захотела снова запеть, но воздух стал вязким, как смола. Внизу появилась знакомая пестрая мешковина осеннего леса с блестящей, как потемневшее серебро, ниткой реки. Тогда она зажмурилась и со всего размаха ударилась оземь.

Когда Белка открыла глаза, наверху всё так же светило Солнце, шелестели листья, рядом ворковала река. Тело невыносимо зудело и жгло, словно его искусали рыжие муравьи. Она с ожесточением принялась чесать себя, оставляя красные следы от ногтей, задохнулась от усилившегося зуда и с головой бросилась в реку. Боль тут же начала отступать, словно смываясь водой, и вскоре исчезла совсем. Стало легко и спокойно. Серафима выплыла на середину реки, перевернулась на спину, не щурясь посмотрела вверх и засмеялась. Эхо солнечными зайцами заметалось меж берегов. Жизнь вдруг стала ясной и прозрачной, как промытое перед первым мая стекло.

Она вышла из леса через три часа и села на пожухлую траву. Хотелось радоваться, бросаться охапками листьев, задирать пьяных революционеров, и быть беспричинно счастливой, словно радость отныне никогда не покинет её и будни не задавят. Она схватила стоящую рядом бутылку текилы с долькой лимона, отпила, заела, осмотрелась в поисках соли. Соли не было, её почему-то до смерти рассмешило это и она захохотала, валясь назад.

— Где пропадала? — спросил Сатир.

— Купалась, — тихо проговорила она.

— Столько времени? Основательно, — он с крайним интересом посмотрел на ее лицо. Впервые она была похожа на обычную молодую счастливую девушку и ничего более. Ни искр агрессивности в уголках глаз, ни ауры опасности, обычно исходящей от неё. Он в изумлении разглядывал ее, потом отнял текилу, выпил из горлышка.

— Мир треснул. Я вижу Белку безопасную, как росток березы. Наверное, я умираю.

Вокруг них лежали, ходили и двигались люди. Случалось, они топтали в движении еду, оказывающуюся под ногами, но это никого не смущало. Хрустко давились маленькие огурчики, размазывались по палым листьям икра и бананы, превращалась в бесформенную массу с отпечатком ботинка ветчина, трещали рассыпанные чипсы, разбрасывалась зелень, всюду валялись куски селедки и колбасы. Время от времени, когда нужна была закуска к водке или коньяку, кто-нибудь наклонялся к земле, выбирал что-либо, оказавшееся там, куда не ступала нога человека, и поднимал. Белке понравилось, как Антон слизнул красную икру с кленового листа, словно с чьей-то ладони. Выпил водочки — слизал немного, передал изрядно уже пьяному Гризли, который выпил следом, оглядел остатки деликатесов и съел весь лист вместе с икрой, после чего одобрительно крякнул. Бицепс сидел на могучей ветке дуба и спорил с Истоминым, сидящим на соседнем суку, о мифологии повседневного.