Подмосковная ночь

– Ах! Читаешь? – воскликнула матушка Анастасия, входя в комнату, и затараторила: – Я видела Пантелея, он дает нам спички, но в обмен на яйца. Спички у него от Лидии, значит, хорошие. Дочка Кузьминишны приехала из города, добыла ситец. В городе все есть, только деньги вынимай! Она в прислуги идет, по-нонешнему это домработница, а впрочем, разница невелика. Ее секретаршей будут величать, потому как ее берут к себе коммунисты, а им прислуга не положена. Из-за этого они прислугу записывают в секретари, и смех и грех! Она же неграмотная! Да, Кузьминишна вчера ходила к доктору, но он не принимал, а Голиков – совсем не то. Говорит, доктор совсем плохо выглядит, бедный! Ему бы выбросить из головы эту историю с женой. Мало, что ли, женщин вокруг? А у Макара в лавке был этот, московский! Папиросы покупал. Моссельпромовские! Дайте мне, говорит, две пачки…

– Настя! – не выдержав, проговорил священник.

Жена кинула на него косой взгляд, и, сообразив, что увлеклась и ошеломила его лавиной информации, сбавила темп.

– Ну что, ну что, мне теперь не рассказывать, что я его видела… Нашивки зеленые, шейка тоненькая, и худой, как воробей. Лидия из гордости прислугу не держит, я, говорит, сама со всем справляюсь – да с чем она справляется-то? Готовить толком она не умеет, разве что окрошку да яйца пожарить…

– Она все-таки барышня, а не кухарка, – напомнил отец Даниил негромко. – Ее не для этого воспитывали. И потом, при чем тут гордость, когда у нее нет денег на слуг…

– Чуть не забыла – этот, как его, Проскурин, будет выступать сегодня на собрании, – спохватилась жена. – Против тебя речь произносить. Что ты кулак и эксплуататор. Объедаешь трудовой народ.

– А-а, – протянул священник, на которого слова жены не произвели никакого впечатления. – Где он выступать будет? У гробовщика, что ли?

Все обитатели несостоявшейся деревни Троцковки отлично знали, что изба-читальня, в которой городские комсомольцы теперь устраивали собрания, была раньше домом гробовщика Бултыхина, отличавшегося исключительно скверным характером и оставившего по себе недобрую память. Собственно говоря, это было одной из причин того, почему деревенские жители крайне неохотно посещали избу-читальню, и отец Даниил не сомневался, что на сегодняшнее собрание мало кто придет.

– У гробовщика, конечно, – подтвердила жена. – Ты знаешь, что жена Зайцева выгнала комсомольцев из дома? Теперь они и живут в этой… в избе-читальне. И смех и грех!

– Знаешь, Настя, я почему-то никак не могу отделаться от мысли, – внезапно проговорил священник, – что вот-вот случится что-то скверное. Не могу понять, что именно, но…

Жена, которая снимала с головы платок, взглянула на него с испугом.

– С кем случится? С нами? С Борей? – Так звали их сына, который жил теперь в Ярославской губернии. – С Ташей? – Дочь Наталья оказалась еще дальше – аж в Тифлисе. – Что же ты молчишь? – Она разволновалась до слез. – Или, ты думаешь, этот юноша из Москвы… Опалин…

– Нет, – покачал головой священник, – он, конечно, не поймет, что здесь творится. Побудет тут какое-то время и уедет восвояси… Наверное, даже хорошо, что сюда прислали именно его. Другой бы наворотил делов…

Не подозревая, что его скромную персону обсуждают и что от пытливого взора деревенских жителей не укрылось даже, какие папиросы он покупал, Ванечка Опалин бодро шагал по дороге, которая вела к земской больнице. Вчера, увидев летающий телескоп, он перепугался не на шутку; но сегодня, узнав о портрете, который вернулся на свое законное место, Опалин странным образом почувствовал облегчение. Самых искусных преступников губит неумение вовремя остановиться; самые ловкие лжецы терпят поражение, переборщив с ложью. Инстинктивно Иван учуял, что портрет был de trop[6], и что тот, кто повесил его на стену, был определенно из плоти и крови. Это вселяло в него надежду, что и происшествие с телескопом можно будет как-нибудь объяснить, не приплетая сюда потусторонние силы. Толкнув скрипучую дверь, Опалин вошел. В приемной на этот раз сидело человек семь или восемь, с надеждой глядя на дверь кабинета.

– Доктор Виноградов здесь? – спросил Иван.

– Принимает, принимает, – сказала девушка, примостившаяся на скамью с самого краю. У нее был перевязан палец на руке.

Опалин сунулся в кабинет, где Виноградов изучал ухо пациента – парня лет 25 или около того. Увидев это ухо, Иван на мгновение утратил дар речи. Оно было багровое, опухшее и раза в три толще, чем полагается быть.

– Ну и зачем ты туда лазал грязными руками, а? – укоризненно спросил доктор. Глаза у него были абсолютно ясные, речь – уверенная, и вообще, глядя на него сейчас, никто бы не поверил, что перед ним – законченный морфинист.

– Я не лазал, – с видом мученика ныл пациент. – Вы ж говорили не трогать, ну я и не трогал…

– Значит, в реке купался?

– Ну, купался…

– А я тебе говорил – ухо не трогать и не мочить? Говорил? Теперь вот, полюбуйтесь, Степан Филиппович, – обратился Виноградов к находящемуся тут же фельдшеру. – Острый отит, я бы даже сказал, острейший… Что вам угодно? – спросил он, повернувшись к Опалину.