Подмосковная ночь

– Все так говорят, – уронил Берзин. Верхняя его губы задралась, обнажив зубы. А Проскурин, словно не понимая, что здесь и сейчас оправдания не могут привести ни к чему хорошему, страстно ринулся оправдываться. Опалин не жаловал комсомольца, но ему не нравилось, когда человека растирают, словно плевок; а Каспар занимался именно этим. И, словно ему мало было унижений Глеба, он прицепился к Демьяновой, у которой тоже имелись неблагонадежные родственники, только связанные с церковью, а затем прозрачно намекнул, что знает все о братьях Зайцева. Все это, с точки зрения Опалина, было совершенно излишне, и, когда гости ушли (с облегчением, которого даже не пытались скрыть), он не удержался и спросил у Каспара:

– Ты чего такой злобный?

Если бы Иван был лет на десять старше (и, стало быть, в несколько раз умнее), он бы не стал задавать такого вопроса, потому что понимал бы: перед ним человек, который таскает с собой свой ад, и хотя кому-то может показаться, что такое бремя причиняет Берзину мучения, на самом деле ему нравится заражать адом все вокруг. Но Опалин имел глупость разразиться целой тирадой о том, что нельзя упрекать людей за то, какие у них родственники, потому что…

– Ты знаешь, как умер отец Свешникова? – перебил его Каспар.

Иван напряг память. Кто-то при нем упоминал о том, что старый сторож усадьбы умер, но он не выяснял, как именно это произошло.

– Его расстреляли за спекуляции, – сказал Берзин. Опалин таращился на него, не понимая – и внезапно догадался.

– Уж не твоя ли мать приказала его расстрелять?

Каспар дернул головой так, словно ему жал шею воротник.

– Теперь ты понимаешь, почему он отрубил ей голову, – проговорил Берзин сквозь зубы. – Ну а теперь попробуй сказать мне, что родственники не важны!

В его тоне звенела такая ненависть, что Опалин не нашелся что ответить. Он предпочел уйти к себе и заняться составлением отчета о поездке в Дроздово. Отчет этот, впрочем, был заколдован точно так же, как усадьба, потому что упорно не желал продвигаться дальше первой фразы.

«…прибыв в б. усадьбу Дроздово, помощник агента угрозыска Иван Опалин обнаружил…»

Что обнаружил-то? Нервничающих людей? Летающий телескоп? Собственную профнепригодность?

Дело осложнялось еще и тем, что Опалин в принципе ненавидел бумажную работу. «Вот, допустим, Карп Логинов… – вспомнил он одного из коллег. – Почерк отличный, излагает всегда по существу, начальство на его отчеты не нарадуется. Эх! Секрет он, что ли, знает какой-то…»

Он сидел за полночь, извел пять листов бумаги и так и не написал ничего путного. Проснулся Опалин поздно. Воды в рукомойнике не оказалось, и он отправился умываться к озеру. В саду Ян драил машину. Патефон он поставил на подоконник одной из комнат, и из-под иглы лился хрипловатый джаз. На сверкающей трубе патефона играли солнечные блики.

– Завтракать будем? – спросил Опалин.

– Уже, – лаконично ответил Ян.

– В смысле?

Выяснилось, что завтрак Иван проспал, а Берзин велел его не будить. Данное обстоятельство ничуть не улучшило настроения Опалина. На кухне он нашел немного хлеба и остатки сыра, но на полноценный прием пищи это не тянуло. Заметив издалека Кирюху, Иван направился к нему. Тот бродил возле сторожки, не решаясь зайти.

– Платон Аркадьевич сказал, что меня могут взять на место сторожа. Я буду тут жить, да? В своем доме?

Опалин начал объяснять, что дом так себе и что внутри по печке ползают тараканы, но посмотрел на лицо Кирюхи и замолчал.

– Слушай, тут такое дело… – смущенно начал Иван через минуту. – Надо у Берзина спросить, согласен ли он, чтобы ты был тут сторожем. У тебя никаких подозрительных родственников нету?

– У меня вообще никого нет, – удивленно ответил Кирюха. – Ну, Пантелей только, но он не в счет, потому что сволочь.

– Нно, пошла!

Опалин повернулся. По главной аллее ехал Киселев, правя школьной лошадью, и вид у него был такой, словно он готовится к штурму. И тут с Иваном что-то случилось: он почему-то необыкновенно живо представил себе Платона Аркадьевича в шинели и папахе, где-нибудь возле тачанки или верхом и с шашкой наголо. И образ этот ничуть не противоречил скромному учителю и стороннику учения Толстого, а напротив, словно логически вытекал из его личности, хотя тут не было ничего, похожего на логику, а, наверное, лишь вечная противоречивость русского характера, способного – в зависимости от обстоятельств – на все что угодно и даже на большее: на то, на что не способен никто другой. «Пулемета только не хватает, – мелькнуло в голове у Опалина, – а так – вылитый красный командир, хоть сейчас портрет с него пиши». Подъехав к ним, Киселев осадил лошадь. Он словно помолодел на десяток лет и обрел энергичность движений, в которой не было ничего учительского.

– Где этот?.. – спросил он, не договаривая, но интонацией ясно давая понять, как он относится к тому, кто имеется в виду.

– Где-то, – ответил Опалин. – Я его сегодня еще не видел. Как Лидия Константиновна?