Подмосковные вечера. История Вана Клиберна. Как человек и его музыка остановили холодную войну

Школьным товарищам нравились его смешливость, неусидчивость, дружелюбие и озорной характер, но на общение с друзьями у него оставалось очень мало времени. Он отчаянно влюбился в молодую учительницу латыни Уинифред Гамильтон и переживал вместе с другим мальчиком, который тоже был в нее влюблен ([ТМ1], Мартин взял интервью у Майкла Гелена, другого влюбленного в нее ученика). Но те несколько девушек, с которыми ему удалось познакомиться, все до одной были ученицами Рилдии.

В душе Ван чувствовал, что мать лучше разбирается в таких делах. Она научила его много работать, чтобы на публичных концертах казалось, что ему все дается легко. Она научила его играть так, чтобы клавишный ударный инструмент пел, как струнный. Она научила его играть с такой скоростью, чтобы он мог по достоинству оценить музыку. Она убедила его в том, что музыка, которая играется более медленно, но с большей ритмической точностью, звучит лучше, чем в том случае, когда ноты наседают друг на друга. Музыка – это дело серьезное, учила Рилдия: «Она возбуждает оба полушария мозга и оживляет душу». Это ее изречение, как и другие, накрепко засело в его голове: «Прежде чем играть, надо пропеть»; «Нужно находить певучий звук», «Слушай сердце звука»; «Первым инструментом был человеческий голос»… Однажды она повезла Вана на прослушивание к известному испанскому пианисту Хосе Итурби, звезде киностудии Metro-Goldwyn-Mayer. Итурби сказал: «У вас уже есть наилучший учитель». «Вот видишь, мама?» – заявил Ван и решил навсегда отказаться от учебы у кого-либо еще[27].

Итак, с ним всегда была мама, но и папа, конечно, был где-то недалеко. «Сынок, – говорил он ему всякий раз, когда покидал дом в поисках сырой нефти по сходной цене. – Сынок, теперь ты позаботься о маме»[28]. Он понимал своего сына лучше, чем многие другие отцы понимают своих сыновей в переходном возрасте – этом ледниковом периоде эмоций и чувств. Если кто-то из друзей предупреждал отца о рисках, связанных с воспитанием вундеркинда (было много примеров того, как ярко вспыхивали юные дарования – и как быстро жизнь поедала их таланты), то он отвечал, что к Вану это относится меньше всего. Ван любил компанию взрослых, их внимание и их рассказы о прошлом. В возрасте восьми лет он прочитал свою первую книгу об антикварном английском серебре (его тетя была экспертом в этой области) и выучил наизусть все маркировки. Еще в молодости он говорил, что родился стариком. Все самое красивое для него было в прошлом, и музыка была его машиной времени.

* * *

Когда закончилась Вторая мировая война, желание Вана посетить Россию поблекло, как старая фотография, оставив только ностальгические воспоминания. Но теперь он был пропитан русской музыкой, и это давало ему почти те же самые ощущения. Рилдия с удовольствием напоминала ему, что он из третьих рук получил наследие великих мастеров, Ференца Листа и Антона Рубинштейна, не забывая добавить, что сама она получила его из вторых рук. В глубинке Восточного Техаса она сохранила огонь романтизма, романтизма чистого и истинного, незапятнанного современным влиянием, и передала его, как эстафету, своему сыну. А он теперь обладал экспрессией, физическими данными и естественным благородством исполнения, которые идеально сочетались с грандиозным и выразительным русским стилем.

Первый большой шанс продемонстрировать свои таланты выпал Вану в возрасте двенадцати лет. В список произведений, допущенных к исполнению на ежегодном музыкальном конкурсе, который проходил в Техасе под эгидой Texas Gulf Sulphur Company, был включен Первый концерт Чайковского для фортепиано с оркестром. Ван разучил и запомнил его за двадцать один день (Рилдия отмечала каждый из этих дней на грифельной доске) и выиграл приз в двести долларов [PFJA] (в этой же папке есть записка от руки, в которой говорится о призовых в 250 долларов). Затем он сыграл его с Хьюстонским симфоническим оркестром. Пухлый розовощекий мальчик с вьющимися рыжими волосами в твидовом костюмчике и рубашке с отложным воротником широко улыбался, сидя за роялем, а играл так, как будто родился сто лет назад[29]. В финале все – и оркестр, и зрители – вскочили со своих мест. Казалось, что румяный ребенок таинственным образом передал зрителям душу Чайковского, самого русского из всех русских композиторов.