Поднявший меч. Повесть о Джоне Брауне

Понял это позднее. Но именно тогда ощутил гордую уверенность в себе и стремление к свободе. Это чувство было непохоже ни на голод, ни на жажду, но не менее властное. Он ощутил его тогда в горах впервые. Оно было в груди, когда вдохнул прохладный ветер горного перевала, оно было в глазах, когда смотрел сверху на петлявшую дорогу, оно было в ногах, смело бравших крутой подъем. Но это же особенное чувство родило острую боль, когда били негритенка, боль и яростный гнев. Прекрасно быть свободным, но разве свободен тот, кто владеет рабами? Разве свободен тот, кто может равнодушно видеть страдающих рабов, униженных, беззащитных, как те овцы, которых он гнал через горы?

Позднее он читал в книгах, как швейцарские пастухи восстали против австрийского императора, разбили его закованных в железо рыцарей; читал об испанских и черногорских крестьянах, которые сражались против непобедимых армий Наполеона, дедовскими ружьями отбиваясь от пушек; еще позднее, в газетах — о кавказских племенах, упрямо сопротивлявшихся войскам русского царя. И прославленные русские генералы, разгромившие французов, десятилетиями не могли ни картечью, ни подкупом сломить свободолюбивых горцев…

Должно быть, еще когда создавалась земля, горы воздвигались, чтобы стать прибежищем свободы.

Республика вольных людей в его родных Аллеганских горах — это план Джона Брауна взрослого, по истоки — в детстве, подобно горным источникам, ручьям, которые потом, в долинах, превращаются в широкие, многоводные реки.

Острое ощущение несправедливости, жажда свободы — это запало с детства, но какой долгий, какой извилистый путь до Харперс-Ферри, сюда, в тюрьму, туда, к виселице. Ведь и он, как другие, как миллионы, невольно привыкал, невольно и в его глазах рабство становилось чем-то вроде первородного греха. Дурно, конечно, но что же поделаешь — так было и так будет.

Тогда, мальчишкой, взбунтовался, а потом гневное бунтарство надолго погрузилось в глубь души.

Но, раз возникнув, ощущение воли и гнева но умерло.

2

Джон Браун — первый почтмейстер городка Рэндольф. Это он придумал название — Рэндольф. Здесь прожито девять лет — с 1826-го по 1835-й. Едва ли не самые благополучные годы его жизни. Построен дом, большой сарай.

Преуспевающий торговец шерстью. Его красильня, его дубильня славится в округе. Он любит приводить слова Франклина о прилежании, о трудолюбии, о долге. Если в лавку Брауна в те годы заходил человек с ружьем, он отказывался продавать ему шерсть.

Катилась обычная жизнь.

Он редко вспоминал о том, как бросился защищать негритенка. Детский, нелепый поступок, маленького раба не вызволил, хозяина осилить не мог. И все же гордился этим воспоминанием: порыв безрассудный, но благородный. Теперь, взрослым, он все яснее понимает, что безрассудная сердечность бессильна противостоять злу. Однако человеку даны силы, которые сочетают сердце и разум, — знание истины и чувство справедливости.

Однажды он помог своему дяде, шерифу, поймать конокрада, молодого оборванца. Они его скрутили, притащили на суд, а потом Джон стал уговаривать судью и присяжных помиловать вора: милосердие еще может исправить его, тюрьма же, общество преступников окончательно погубит его душу. Шестнадцатилетний Джон говорил так убежденно, так страстно, что суд согласился с юным адвокатом и отпустил парня, тот стал честным фермером, а впоследствии его самого избрали судьей.

Двадцати лет Джон женился на тихой, работящей девушке Диане, через год родился первенец, по старому протестантскому обычаю его назвали Джон, потом прибавляли «младший», чтобы не путать с отцом.

Первая жена Диана родила ему семерых детей.

Самые почтенные горожане называли Джона Брауна образцом законопослушного гражданина, богопослушного прихожанина.

Часто повторялся рассказ о том, как он скакал верхом в город, чтобы привезти врача заболевшей жене, но, увидев, что двое бродяг обокрали чей-то сад, остановился, заставил их вернуть ворованные яблоки, сам привел их к шерифу и лишь после этого продолжил свой путь к врачу.

Требует неукоснительных наказаний нарушителям закона и порядка, но если их сажают в тюрьмы, то кормит их семьи.

Осенний вечер. За окнами хлещет дождь. В большой нижней комнате дома Браунов тепло и тихо. Детей уложили наверху. Двое работников у догорающего камина стругают колышки для растяжки кож. Диана шьет, примостившись у лестницы, чтобы сразу услышать, если заплачет ребенок. Молодой хозяин заправил в подсвечник новую сальную свечу, кончил подсчеты — в прошлый месяц был все же доход, сотню долларов можно отделить на выплату долгов.

Стук в дверь. На пороге стоял рослый парень, почтительно поклонился, не решаясь входить: сапоги в липучей грязи, с кожаного плаща — густая капель. Браун узнал молодого квакера из соседнего городка, служившего клерком у богатого скотовода.

— Входите, друг, входите к огню. Парни, подбросьте дров.

— Благодарю, сэр. Но, простите, прошу вас сюда на минуту. — Он говорил шепотом, оглядывался. Браун подошел к нему вплотную.