Подожди до весны, Бандини

И все. Он пропахал сугроб, выбираясь на мостовую, и зашагал по улице. Мальчик смотрел, как он уходит, запрокинув лицо в ночь. Так он обычно и ходил, спотыкаясь сейчас вопреки собственной решимости. Но нет – через несколько шагов он обернулся:

– Вам, дети, счастливого Рождества. Возьмите деньги, сходите и купите себе, чего захотите.

И он пошел дальше, выпятив вперед подбородок, рассекая холодный воздух, крепясь от глубокой раны, которая не кровоточила.

Мальчик вошел в дом. Денег на полу уже не было. Одного взгляда на Федерико, горько всхлипывавшего, протягивая ему обрывок пятидолларовой бумажки, зажатой в кулаке, хватило понять, что произошло. Артуро открыл печку. Черный пепел от сгоревшей бумаги еще слабо дымился. Он закрыл дверцу и осмотрел весь пол – пусто, если не считать пятен засохшей крови. С ненавистью он глянул на мать. Та даже не вздрогнула, даже виду не подала, лишь полуоткрытые губы ее двигались: она снова читала свои молитвы.

– Веселого Рождества! – презрительно фыркнул он. Федерико выл. Август был настолько потрясен,

что даже слова вымолвить не мог.

Ага: Веселое Рождество. Ах, дай ей, Папа! Мы с тобой вместе, Папа, потому что я знаю, каково тебе, потому что со мной тоже так бывало, но тебе следовало сделать так, как сделал я, Папа, вмазать ей хорошенько, и тогда тебе сразу стало бы лучше. Потому что ты меня просто убиваешь, Папа, когда уходишь совсем один, а все лицо у тебя в крови, ты меня убиваешь.

Он вышел на крыльцо и сел. Ночь переполнялась его отцом. Он видел на снегу красные пятна, где Бандини бился и падал на колени, чтобы прижать этот снег к лицу. Кровь Папы, моя кровь. Он спустился с крыльца и ногой накидал туда снега, пока вся кровь не исчезла. Никто не должен этого видеть: никто. Потом вернулся в дом.

Мать его не шевельнулась. Как он ее ненавидел! Одним движением он вырвал четки у нее из рук и разорвал на части. Она смотрела на него, как великомученица. Встала и вышла за ним наружу; обрывки четок были зажаты у него в кулаке. Он зашвырнул их далеко, и они рассеялись, как семечки. Она спустилась мимо него прямо в снег.

В изумлении он наблюдал, как она ступила по колени в эту белизну, ошеломленно озираясь. То там, то тут, везде, где отыскивалась бусинка, ее рука хватала пригоршни снега. Отвратительно. Она лапала то самое место, где кровь его отца окрасила снег.

Ну ее к черту. Он уходит. Он хочет отца. Он оделся и зашагал по улице. Веселого Рождества. Оно расписало весь город зеленым и белым. Сотня долларов в печке – а как же он, как же братья? Можно быть святой и твердой, но почему должны страдать все они? В его матери просто слишком много Бога.

Куда теперь? Он не знал, но только не домой, не к ней. Отца своего он понять мог. Мужчина должен что-то делать: никогда ничего не иметь – слишком монотонно. Следует признать: если б ему пришлось выбирать между Марией и Эффи Хильдегард, то всякий раз выбор был бы в пользу Эффи. Когда итальянские женщины достигают определенного возраста, их ноги тончают, а животы толстеют, груди опадают, и в них теряется искорка. Он попытался представить Розу Пинелли в сорок. Ноги у нее будут худыми, как у его матери; брюхо – толстое. Но представить себе он этого не мог. Эта Роза, такая миленькая! Уж лучше бы она умерла. Он рисовал себе болезнь, которая будет грызть ее изнутри, пока не придется организовать похороны. Вот тогда бы он был счастлив. Он подойдет к ее смертному одру и остановится в изголовье. Она слабо возьмет его руку горячими пальцами и скажет, что умирает, а он ответит: очень жаль, Роза, у тебя был шанс, но я всегда буду тебя помнить, Роза. Затем – похороны, плач, и Розу опустят в землю. Он же останется ко всему этому холоден, будет стоять там и слегка улыбаться своим великим грезам. Годы спустя, на стадионе «Янки», под рев толпы он вспомнит умирающую девочку, которая держала его за руку и просила прощения; лишь несколько секунд помедлит он в этом воспоминанье, а затем повернется к женщинам во всей этой толпе и кивнет им, всем своим женщинам, и ни одной итальянки не будет среди них; одни блондинки, высокие и улыбчивые, десятки блондинок, как Эффи Хильдегард, и ни единой итальянки на всем стадионе.

Так дай же ей, Папа! Я за тебя, старина. Настанет день, и я тоже это сделаю: буду сидеть с такой же милашкой, как эта, и она уж точно не будет царапать мне лицо, и звать меня воришкой тоже не будет.

И вместе с тем откуда ему знать, что Роза не умирает? Умирает, конечно, как и все остальные люди, кто с каждой минутой все ближе и ближе подходят к краю могилы. Но предположим, просто шутки ради, что Роза действительно умирает! Был же у него дружок в прошлом году, Джо Таннер. Убился на велике; сегодня еще жив, а завтра – уже нет. А Нелли Фразье? Камешек в туфлю попал; она его не вынула вовремя; заражение крови, раз – и померла, вот у них уже и похороны.