Подозрения мистера Уичера, или Убийство на Роуд-Хилл

Правда, от живописания ужасов Коллинз отказывается: вместо детоубийства в «Лунном камне» — кража драгоценностей, вместо пятен крови — пятна краски. Тем не менее в сюжете легко угадываются некоторые особенности реального события: запачканная пропавшая ночная рубашка; список белья, подтверждающий эту пропажу; известный детектив, которого вызывают в провинцию из Лондона; его появление в доме, повергающее семью в смятение; грубость представителя низов, обвиняющего в краже девушку, принадлежащую к среднему классу. А самое важное сходство заключается в том, что, создавая образ «прославленного Каффа»,[108] этого эталонного героя детективного романа, автор явно имел в виду Уичера. Прочитав роман сразу же после его появления, семнадцатилетний Роберт Луис Стивенсон писал матери: «Замечательный, право, образец детективной литературы». Внешне Кафф — сухопарый пожилой мужчина, с орлиным носом — абсолютно отличается от Уичера. Но по характеру они схожи. Кафф — человек меланхолический, с острым умом, загадочный, скрытный: в работе он предпочитает «кружные» и «подпольные» пути, с тем чтобы побудить людей наговорить больше, чем они намеревались. Взгляд его, направленный на тебя, чрезвычайно смущает каким-то неуловимым лукавством, так словно он ожидает от тебя чего-то такого, что ты сам о себе не знаешь. Вместе с фактами, укрываемыми сознательно, Кафф стремится вытянуть из людей их подсознательно хранимые тайны. Он явно контрастирует с героями «романов ощущений», выступая в роли думающей машины, проникающей в психологические глубины и оценивающей смутные побуждения других персонажей. Уподобляя себя Каффу, читатель получает возможность несколько отстраненно воспринимать острые ситуации, порождаемые динамично развивающимся сюжетом, физическим возбуждением, дрожью надвигающейся угрозы, хотя именно эти ощущения он и стремится получить от чтения детектива. При этом лихорадка чувства сменяется «детективной лихорадкой», обжигающей героев романа и его читателей властной потребностью разгадать загадку. В этом смысле детективный роман как бы усмиряет «роман ощущений»: бурное чувство он помещает в тенета красивой интеллектуальной структуры. Былое безумие уступает методологии. Именно сержант Кафф превратил «Лунный камень» в образец нового литературного жанра.

И тем не менее в отличие от детективов, им же порожденных, Кафф находит ответ, оказывающийся ложным. «Должен признать, что я все только запутал», — говорит он. Кафф ошибается, полагая, что преступница — дочь хозяина дома: «скрытная, дьявольски своенравная, непредсказуемая и страстная» мисс Рэчел. А на самом деле она обнаруживает большее благородство, нежели способна вообразить себе его полицейская натура. Отражая в каком-то смысле реальные события, происшедшие в доме на Роуд-Хилл, автор романа игнорирует официальный вердикт суда — виновность Констанс Кент — и, напротив, акцентирует сомнения, все еще витающие вокруг убийства. На страницах романа словно возникают сомнамбулические видения, совершаются бесконтрольные поступки, происходит раздвоение личности в ходе расследования, зарождаются поражающие воображение версии. И все это берет свое начало с убийства Сэвила Кента. В конце концов у Коллинза загадка лунного камня разрешается тем, что непредсказуемая и страстная мисс Рэчел навлекает подозрение на себя, чтобы отвратить его от кого-то другого.

В одной из статей 1927 года Т. С. Элиот сравнил «Лунный камень» с прозой Эдгара Аллана По и Артура Конан Дойла, отдав предпочтение первому:

Детективный сюжет, в той форме, в какой его разработал По, сопоставим по своей специфике и интеллектуальной сложности с шахматной задачей, в то время как английская детективная литература в лучших своих образцах в гораздо большей степени базируется на непостижимости человеческой натуры, нежели на красоте математической задачи… лучшие герои английской детективной прозы могут, подобно сержанту Каффу, заблуждаться.

При жизни Коллинза часто говорили, что, будучи мастером построения сюжета, он все же неглубоко проникает во внутренний мир создаваемых им персонажей. В отличие от таких своих современников, как Джордж Элиот, он основывает свое повествование на внешних, а не на внутренних качествах. Генри Джеймсу его книги казались «образцами искусства мозаики», потом он, правда, уточнял: «это не столько произведения искусства, сколько произведения науки».