Подпольная империя

— Егорий! — голосит папенька. — Егорка! Егорушка! Иди сюда, щучий сын!

— Дядя Гена, ты есть хочешь? — спрашиваю я, подходя к нему.

Он стоит посреди гостиной и раскачивается, как маятник.

— Д… молчи! Иди сюда!

— Так куда идти? Вот же я.

— Иди сказал! Ну, подойди! Да не ссы ты!

Он наваливается всей тушей и, обняв за шею, практически повисает на мне.

— Ай, дядя Гена, так не пойдёт. У меня спина болит. Убери руку, по-хорошему прошу.

— Да обожди ты, — машет он головой. — Обожди, Генка… ну, то есть я Генка, а ты нет. Бр-р-р…

Он трясёт головой и, отцепившись от меня, хватается руками за голову.

— Егор, ты меня прости, понял? Извини дядю Гену, слышишь? — он замолкает и долго балансирует с закрытыми глазами. — Я ведь чё? Он взял мою записку и порвал. Я чё ему сделаю? Он, сука, генерал! У него одна звезда, как сто моих… Не, ну я ещё написал, а кто её читал? Хер с горы? Вот так! Это жине…

Он замолкает и, кажется, пытается осознать, что только что наговорил.

— Ты понял? — спрашивает он, направляя на меня лучи своих глаз.

Они сейчас излучают фотоны, как прожектора противовоздушной обороны.

— Это жине… заявление. У-сёк?

— Какой жене?

— Не! Не жене, это же не… за…явление, а за…писка… Усёк? Наливай, Наташка! Зять пришёл…

Блин, кто его за язык тянет со своим зятем.

— Горько!

Твою ж дивизию!

— Давай холодец!

— Пап, нет холодца. Будешь пельмени?

— А где холодец? — по-детски наивно спрашивает он, точно Женя Лукашин из «Иронии Судьбы».

— Пельмешки хочешь?

— Хочу, — подумав, соглашается Рыбкин и со стоном бьёт себя ладонью по лбу. — А холодца-то нет! Про*бошили холодец! Ы-а-а! Егорка! Не виноват я! Порвал, сука, мои показания. На мелкие кусочки…

Он рассказывает о подлом генерале с большим звёздами снова и снова, и из глаз его начинаю течь слёзы.

— Порвал, сука… Вот такая звезда, вот такущая… Я, говорит, тебя, Генка, во!

Наташка убегает на кухню. А Генка плюёт в ладонь и складывает пальцы в большой кукиш, демонстрируя это самое «во».

Наконец, пельмени оказываются сваренными и мы ведём чуть живого дядю Гену за стол. Быстро и без разговоров едим и тащим, клюющего носом участкового в постель. Он не сопротивляется и даёт себя уложить. Я поворачиваю его на бок и на всякий случай подтыкаю одеялом и подушками, чтобы он не перевернулся на спину.

— Спасибо, — вздыхает Рыбкина.

— И тебе спасибо, — говорю я. — Пельмени сама делала?

Она кивает.

— Молодец ты, Наташка.

— Знаю, — снова кивает она со вздохом.

— Ну ладно, пойду я. Времени много уже…

— Погоди, — удерживает меня она и, взяв за руку, подводит к разложенному и застеленному дивану. — Присядь. Я тебе скажу просто и всё. Быстро, не беспокойся.

Мы садимся на самый край и какое-то время просто сидим молча, не глядя друг на друга.

— В общем…

Она вздыхает. Видно, что волнуется, не зная как начать. Кусает губы. Руки теребят краешек подола короткой ночнушки.

— Ладно. Я вот, что хочу тебе сказать… Я согласна… Давай просто будем друзьями. Или братом с сестрой…

Я недоверчиво смотрю на неё.

— Не беспокойся, я смогу. И больше не буду мучить тебя своими чувствами …

Она снова вздыхает и отворачивается. Мне кажется, пытается не зареветь…

— Короче… Если тебе сейчас не до чувств, я подожду. Делай, что хочешь, ты мне ничего не обещал… Но я думаю, что ты… — она опять вздыхает.

Я опускаю глаза и слежу за её пальцами, сворачивающими и разворачивающими край ночной сорочки. Смотрю на острые колени, на красивые руки… и отворачиваюсь. Ну не хочу я подвергать её риску. Не могу. Лучше пусть помучается, зато останется живой… Такое чувство, будто я сам себя пытаюсь уговорить и не верю. Сам себе не верю…

— Мне кажется, — продолжает она, — что ты меня… что ты меня любишь, но почему-то боишься в этом признаться. Я же вижу, как ты на меня смотришь. Ты с пятого класса на меня глаз положил…

— А ты на меня с какого?

— Не помнишь?

— Может и помню. Скажи сама.

— В седьмом классе на школьной дискотеке… когда мы танцевали, я почувствовала…

Ах ты ж, Брагин! В седьмом классе дал девочке почувствовать, а я теперь расхлёбывать должен. Так что ли? Я даже какую-то ревность чувствую по отношению к тому, доисторическому Егору, который тыкался в как бы мою Наташку три года назад на дискотеке. Поглядите-ка, ботаник, а туда же. Любовь у него, понимаете ли…

— Мы тогда ещё поцеловались с тобой… Неужели не помнишь.

— Да что ты, разве такое можно забыть, — говорю я, ёрзая…

Блин, держись, Егор. И держи свой уд, завязанным на узелок. Не смей даже думать о невинной девчонке, ненасытный мазафака.

— Наташ…

— Погоди-погоди, я уже почти сказала, что хотела… В общем, я тебя не буду дёргать. Я готова ждать… Сколько потребуется. Ты понимаешь меня? Я знаю, что ты будешь моим и подожду, пока ты сам это не поймёшь…

Ну вот и славно. Как всё отлично складывается… Жди меня, и я вернусь… А пока будешь ждать найдёшь кого-нибудь более спокойного и безопасного… И почему я не чувствую радости? Даже не знаю… Наверное, просто устал, и всё тело болит, отвлекает от радостных чувств.