Подпольный обком действует

В тетради — тезисы бесед, которые он проводил с бойцами, схемы уже проведенных операций, и короткие, видимо, сделанные наспех, личные заметки. Они мне напомнили первые дни борьбы, мои разговоры с Громенко, его колебания и переживания. Они мне напомнили, что при первой встрече я не увидел в облике Громенко ничего партизанокого и решил, что командира из него не выйдет.

Надо признаться — я ошибся.

В Громенко и действительно не было ничего партизанского в том значении, которое мы придавали этому слову в первые дни. Мы знали партизан по литературе. Только самые старшие — по личным воспоминаниям. Но каждая эпоха дает свой тип бойца.

Громенко был одним из средних командиров. Очень храбрым, решительным и толковым. Но не в этом дело, не это отличало его от партизанских командиров прошлого.

Он не был ни партизаном, ни командиром по призванию. Он был агрономом, строителем жизни. И, конечно, не война, а именно мирный творческий труд в полной мере раскрывал способности этого человека.

На место Громенко пришел педагог, бывший заведующий областным отделом народного образования. Командиром второй роты был директор школы, историк. Третьей ротой командовал председатель колхоза, четвертой — секретарь райкома. Они научились командовать, научились бить немцев, научились терпеть лишения. Всех их, так же как и Громенко, воевать заставила необходимость. Они стали хорошими партизанскими командирами потому, что необходимость была ими осознана. Но все они, конечно, предпочли бы мирный, созидательный труд.

Вот несколько записей из тетради Громенко. Я отобрал те, которые, как мне кажется, могут дать представление о его характере.

«Декабрь 14. Допрашивали немца. Говорит «камрад». Утверждает, что рабочий, да еще металлист. Показывает руки. Верно, черные мозоли. А в сердце нет к нему ни капли жалости. Он кричит: «Тельман, коммунистише, Карл Маркс». Задаю вопрос через переводчика: «Почему же ты предал Тельмана?» Он отвечает, что иначе не мог, что заставили. Спрашиваю: «Что будешь делать, если отпустим?» Отвечает, что будет готовить революцию. А у самого под носом усики на манер гитлеровских.

Декабрь 19. Вызывали в обком. Пропесочили так, что стало жарко, хотя мороз больше двадцати градусов. Первым взялся за меня Николай Никитич. Даже раскричался. Крика его ничуть не боюсь. Человек он — душа. Бояться его, по-моему, может только враг. Покричит, а потом обязательно улыбнется. Легко отходит. Его любят. И я люблю. Взял меня в оборот за то, что не хочу уходить с Рейментаровских дач: «Ты что думаешь, нянчиться с тобой станем?! Слышите — у него особое мнение, выискался присяжный заседатель… Передал тебе приказ Рванов подготовиться к выходу? Почему медлишь?» Я все ж таки стоял на своем, оказал, что не уйду. Федоров посмотрел своими глазищами и оказал: «Признавайся — почему не хочешь идти, что семья здесь недалеко? Вы, товарищ Громенко, базу под свои дела не подводите. Имейте в виду, что так можно оказаться вне рядов партии». Ну, я, конечно, лапки кверху.

В чем дело? Испугался я, что ли, Федорова? В тот момент я ведь и сам недопонимал, что именно из-за близости семьи хочу задержаться. Подводил другую базу. Только задние мысли копошились, что надо иногда пойти к своим. Прав Федоров, что поделаешь. Диагноз поставил точный. После обкома подошел ко мне один мудрец и шепотком: «Какое дело — исключат из партии. Они потеряют больше. Твой взвод — один из лучших. Ребята за тобой пойдут. Сам себе будешь хозяин…» Я его обложил крепко и не знаю, как еще не стукнул. А оргвыводы пусть делает обком.

Январь 9. Били полицаев в Погорельцах. Мы сюда нагрянули второй раз. Население встречало, как родных. В хате, где стоял командир взвода, пулями расщеплен весь потолок. Спрашиваю хозяйку: «Что это, бабушка, за люди полицаи?» Она пожевала губами и говорит: «Нехристы, фулюганы, совесть пропили, бога забыли. Мой-то Никитка смотри, что придумал…» Показала икону, пробитую пулями. Спрашиваю: «Родственник тебе этот Никитка? Мы его, бабушка, расстреляли». — «Яка жизнь, така и кончина. Внук он мне считался…» — «Выходит, отмежевываешься, так, что ли, бабуся?» Она серьезно посмотрела и ответила: «Прокляла я его. Он такесенький еще був, а уже дурные слова говорил. Из школы его, подлеца, выгнали, из комсомола исключили, в колхозе — лодырь последний. Только в пивной в компанию зачисляли».

Я говорю: «Вы все, бабушка, бога упоминаете. Ведь и я в бога не верую. Коммунисты, вы знаете, и комсомольцы в бога не верят». — «А кто ж того не розумиет? Вы людей признаете. Вот со старухой как говорите хорошо. Уж мы вас ждали, ждали. Сидайте, опробуйте сыру, пожалуйста…»