Подранки

В благостном расположении духа тётя Поля приглашала в свою каморку двух-трёх воспитателей (любители дармового угощенья находились всегда), потчевала коньяком с самогоном. Захмелев, показывала фотографию, на которой была снята со «своим фронтовым другом» – невысоким, плотного телосложения, с чуть заметной улыбкой на лице, военным в генеральском мундире, похожим на маршала Жукова. Заплетающимся языком Рускина уже в который раз рассказывала о том, как выкрала тяжело раненного генерала буквально из-под носа немецких разведчиков, подбивших его «Виллис», когда тот проезжал по линии фронта вверенного ему боевого участка.

Случалось, что очередные гости допытывались у Рускиной, была ли любовь с генералом, на что она строго отвечала: «Нет! Хотя соврать очень хочется. Могла быть, но не могла быть. А почему?» И задирала до пупка подол платья. По низу живота через промежность до самого колена змеилась фиолетовая полоса шрама. «Вот… Немецкий снаряд фукнул. Еле оклемалась. Всё женское во мне кончил. Какая любовь?»

Генерал был не только гордостью бывшей фронтовой санитарки, но и устрашением других.

В минуту высочайшего раздражения за нанесенную ей или кому-либо из жалобщиков незаслуженную обиду, она угрожающе кричала: «Вот напишу я письмо в Москву своему генералу, он вам покажет кузькину мать!» Дальше словесных угроз дело не шло. Никаких писем с жалобами она не писала, здраво рассуждая, что «у генерала, поди, своих дел вагон, фургон да маленькая тележка, а тут я ещё со своими мелочами голову ему буду морочить!» Но заведующий детским домом к угрозам относился серьёзно и старался Рускиной не докучать: настрочит баба в урочный час телегу генералу, наворочает гору былей и небылиц, припрётся какая-нибудь комиссия из Москвы, насобирает-надёргает фактуры (всегда найдётся, что наскрести!), и получит Евграф Серафимович сапогом сорок последнего размера в известное мягкое место!

Недоброжелатели называли её за глаза «старой хрычовкой» или «хромой ведьмой», но детдомовцы тётю Полю любили: чуть что – бежали к ней со своими горестями и печалями. Всех она успокаивала, для всех находила доброе слово и подсказывала выход из тупикового положения. Утоляла и пагубную страсть мальчишек старшей группы – давала побаловаться самокруткой с таким деручим горло самосадом, что, казалось, в груди разрывалась граната со слезоточивым газом. После такого «урока» долго не хотелось курить.

Случалось, приходили к тёте Поле девчонки жаловаться на «приставучего» Фильку Жмыхова. Воспитательную работу с ним тётя Поля обычно заканчивала грозной фразой:

– Если ты, м****звон, будешь девчонок дониматься, я тебе бараньими ножницами бейцы отчекрыжу! – и показывала, как долго и больно станет это делать.

– В кого только этот кобелина уродился? – сердилась тётя Поля. – Ещё, поди, и тычинка не оформилась, а он уже из себя кавалера выставляет!

Рускина не знала, да и не могла знать, что в детский дом Жмыхов попал по поддельным документам – помогли сердобольные делопроизводители, скостив три года возраста, – а в действительности ему уже стукнуло семнадцать лет.

Отец его погиб в первые же дни войны. После оккупации немцами родного села на Смоленщине, мама с годовалым – «пелёночным» – сыном ушла в лес, где для небольшого отряда партизан готовила пищу. В сорок третьем она попала в Смоленский концлагерь №126 и сгинула в шестом бараке от сыпного тифа. Фильку приютили, точнее, «патронировали».

После войны сирота хлебнул баланды в колонии для несовершеннолетних преступников. Туда он попал за мелкое воровство. За колючей проволокой научился курить, выпивать, готовить для «забалдения» чифир из чайного листа, играть в карты. Получил первые уроки половой любви. Для форса под левым глазом сделал наколку: три маленькие звездочки. Однако вскоре понял, что поступил глупо: очень уж «примета налицо»!

В детском доме он освоился в первые же дни. Нахрапом утвердил себя лидером. Приспособил в качестве «жены» Одарку Коноваленко – низкорослую, полненькую, с развитыми не по годам женскими прелестями, по прозвищу Пончик. В детский дом её доставили из глухого украинского села. После смерти матери, отчим принудил дочь к сожительству, когда ей шёл двенадцатый год. Соседи узнали – тот оказался за решёткой.

Опытному Филиппу не надо было прилагать усилий, чтобы добиться ласки юной женщины с весёлыми голубыми глазами. К тому же «курице», как называл Филипп всех девочек, он очень нравился! Другим воздыхателям путь к нежностям Одарки был заказан – всем, кроме заведующего детским домом, в гостях у которого она нередко бывала. Жмыхов, узнав об этом, даже задал ей поначалу трёпку, но потом, помозговав, смирился: против начальства переть, что писать против ветра.