Подражание королю

Следующим в списке значился Романов Павел Николаевич. Внешне он несколько напоминал скандально знаменитого адвоката Якубовского, но это был как бы слегка засаленный и бездарно скопированный славянский вариант. Семейство вселялось в дом во время моего дежурства, уже под вечер, однако даже занятый паркующимися на ночь машинами, я отметил, что Павел Николаевич не слишком контактен и совершенно не склонен таскать тяжести. Он сдержанно руководил грузчиками, в промежутках наблюдая за тещей, которая, отпустив Стивена, тут же с упоением полезшего под ноги работягам, складывала в отдельный угол вестибюля личные вещи. Пацан деловито сновал взад-вперед, а его мать оставалась наверху, в квартире. То, что именно она приходится Сабине Георгиевне дочерью, я понял, когда Романов, отпустив грузчиков, обратился к пожилой женщине: «Вы тут ночевать собираетесь? Или, может, мне ваши узлы тащить?» На что Сабина ответила:

«Позовите Женю и все заберите, а я пока выгуляю как следует Стивена».

Я сидел в своем углу, было уже темно, время близилось к десяти, но Павел Николаевич подчинился без звука: вызвал жену, забрал тещин скарб, а она возвратилась минут через сорок, румяная, слегка замерзшая, без перчаток, и бодро проследовала к лифту. Скотч шел рядом с видом лорда-хранителя британской короны и даже не покосился в мою сторону.

Дочь Сабины звали Евгения Александровна Романова — это также было зафиксировано в списке жильцов. Больше там ничего не было, кроме телефона, который я и без того хорошо помнил, и я убрал журнал в ящик стола…

После обеда Лиза Плетнева вывезла на прогулку своего трехмесячного сына. Красота Лизы ничуть не поблекла от того, что ее бросил муж, скрывшийся в неизвестном направлении после той жуткой ночи в двадцать четвертой. Вернее, Рафаэль так и не возвратился из своей командировки, отчего старшие Плетневы были на седьмом небе от счастья. И что странно: Лиза всю эту весьма драматическую историю как бы вовсе не заметила только в последние недели перед родами она изредка спускалась в мои дежурства вниз, выходила, переваливаясь, во двор и стояла, выпятив громадный живот под широкой шубой из искусственного меха, среди темных силуэтов машин, глядя то на падающий снег, то в далекое и холодное небо. Меня она выбрала, думаю, в качестве товарища по несчастью. Но об этом мы с ней не говорили. Я спрашивал, как поживает отец — художник Плетнев, она кратко отвечала; ее же, казалось, интересовали только мелочи моей жизни — институт, дежурства, не холодно ли ночами в подъезде.

Когда я вернулся с Севера от родителей, Лиза уже родила здорового крепкого мальчика, которого назвали Ванька. С тех пор я видел лишь озабоченно-счастливые фиалковые глаза Лизы, замотанную Фаину Антоновну — ее мать, а чаще всего нагруженного пакетами самого Андрея Павловича. У него все-таки выпадала минутка, чтобы выкурить со мной сигарету; именно от художника я узнал, что Рафаэль арестован в Ростове и окончательно влип, что Фаина Антоновна души во внуке не чает, а Лиза оказалась образцовой молодой мамой… Пару недель назад я посетил Плетневых — их двадцать восьмая пахла сырыми пеленками, в окно косо било утреннее солнце, а семейство квохтало над смугло-розовым энергичным и щекастым Иваном Рафаэлевичем Плетневым. Я принес ему игрушку и упаковку памперсов, на что Лиза, смеясь, заметила, что эти — для девочек, чем меня сильно озадачила. Пить вино мы с Плетневым спустились ко мне, а через час Фаина телефонным звонком прервала нашу оживленную дискуссию о постмодернизме…

Я помог Лизе спустить по ступеням коляску, где сопел ее ненаглядный, и она, важно кивнув, с некоторым усилием вывезла ее на асфальтированную дорожку, ведущую в сторону проспекта. Лиза мне всегда нравилась, а рождение ребенка начисто убило в ней с трудом скрываемое беспокойство, свойственное девушкам ее возраста. Теперь она была крепко привязана к миру, в котором еще год назад пыталась высмотреть что-то запредельное. Моя же дурочка Зоя…

Я решительно взялся за протоколы и к сумеркам переписал практически все. В перерыве, перекусив бутербродами и кофе и покурив с Ани Дезье, исторической писательницей с шестнадцатого, я помог лысому Диме из четырнадцатой квартиры сменить покрышку на его «шевроле». Пока мы там кряхтели, художник забрал Лизу и внука, а вместо них выполз Чуйко со своей овчаркой, пьяный в дым; потянулся народ с работы, и, наконец, вернулся Поль. По обыкновению, сейчас он поставит машину, заглянет к себе на первый, вымоет руки, влезет под душ, сделает пару звонков и, прежде чем залечь перед видушкой, выйдет на часок ко мне на вахту — потолковать о делах и скорее всего пропустить глоток-другой.

Мы сидели с Полем перед подъездом, под прожектором, освещавшим стоянку, на скамейке, которую мой сменщик Полицай Кузьмич собственноручно сколотил прошлой осенью под зарешеченным окном вестибюля, за которым находился наш пост.