Подруги

-- Кого? -- пылко крикнул Карл.

-- Ремесло наше, -- тихо ответила Сара: -- я для него живу, им живу, кроме него ни о чем не думаю. И могу ли я стать женою, мое тело тогда одрябнет, мои мускулы ослабнут. А потом я стану матерью... нет, нет. Я люблю свое дело, свой хлеб... Слушайте, -- заговорила она горячо, восторженно: -- останемтесь вместе, будем, как братья. Хотите я остригу волосы и надену мужской костюм и будем работать все трое. А, старик увидит нас и благословит. Ведь мы одинаково любим наше дело, едим один хлеб.

Братья угрюмо молчали.

-- Выйди за кого-нибудь из нас, -- глухо сказал Альфред: -- мы любим тебя.

Сара всплеснула руками, села на землю и горько заплакала.

Зачем она -- женщина, зачем существует эта глупая любовь, вот она ссорит двух братьев и выгоняет ее из дому...

Братья умели сильно чувствовать, но не умели говорить. Они молча постояли подле плачущей Сары и пошли к коновязи, где легли на землю и завернулись в свои одела.

IV.

Совместная жизнь стала невозможной. Сара поняла это и решилась расстаться с дорогим ей фургоном. Но, несмотря на свою энергию, она не могла сделать этого открыто и оставила его потихоньку, в то время, как пошли снимать помещение в городе под сцену.

Она села в первый отходивший поезд и через 8 часов была в Вене. Там она переменила свое имя и стала Кларою. Боясь встретиться с друзьями, она переменила и работу и занялась только канатом. Успех сопровождал ее всюду; но она тосковала по фургоне, по бледнолицей Эмме и по влюбленным в нее братьям.

Иногда в минуты тоскливого отчаянья ей хотелось с победным криком броситься вниз с каната, с высоты 10 саженей...

Кто может быть один, чья душа не устанет от безмолвного одиночества и не возжаждет любви и участия?.. Порою Кларе казалось, что она сделала ошибку, и тогда она начинала выбирать одного из двух братьев и снова отдавалась отчаянью, потому что оба были ей одинаково милы.

От своего отчаянья она спасалась только канатом. И чего она на нем не делала, до какой безумной отваги не доходили ее упражнения...

Стихали шум и крики, едва она показывалась на крошечной платформе у каната. Смолкала музыка (потому что под такт музыки идти легче) и в мертвой тишине слышались только плеск фонтанов да отдаленный шум города. На высоте 8, 10, 12 саженей она плавно скользила по узкому канату, презирая всякую опасность. Она ходила и прямо и пятясь, и боком. Ходила без баланса, ходила с мешком на голове и, в погоне за страхом выдумывала новые и новые номера, но чувство страха не посещало ее ни разу.

V.

Ей было 28 лет, когда она приехала в Россию и юркий импресарио привез ее в Нижний на ярмарку. Клара производила фурор в течение трех недель. Потом ярмарка закрылась; импресарио, оставив Кларе 50 рублей, тайком уехал из города, и Клара осталась одна.

Это была первая неудача в ее артистической карьере; но она не потерялась и тотчас предложила свои услуги в ближайший цирк.

С этого времени она осталась в России. Она быстро выучилась говорить по-русски, освоилась с нравами, и ей полюбился широкий размах русской удали, полюбилась простота и доброта русской души и только в России она стала забывать мало-помалу свою тоску по фургону и двум братьям, свое сиротливое, но гордое одиночество.

Душа ее просыпалась и жаждала любви и жизни.

VI.

Это случилось в Саратове. Она остановилась в нем проездом на три дня и согласилась на три представления в знакомом цирке. И здесь, сидя в цирке, она в первый раз увидала Жана Крозе, попросту Ивана Красова, и поразилась им, его ловкостью и смелостью. Молодой, стройный, с черными усиками на бледном лице с наглыми глазами и причёской а ля Капуль, он, действительно, словно играл со смертью, работая на проволоке. Слабо натянутая проволока, как веревочка, через которую прыгают дети, качалась во все стороны.

Жан Крозе без лестницы, прямо с земли, взявшись за проволоку руками, в один миг очутился на ней и пошел, плавно покачиваясь из конца в конец. Словно на ровном полу он бегал по ней, садился, вставал, прыгал и в довершение всего потребовал самовар. И вот, когда на сцену вынесли кипящий самовар на подносе, с чайником и стаканом, произошло самое дерзкое и смелое, что когда-либо видела Клара.

Жан Крозе взял поднос с кипящим самоваром и донес его до середины проволоки, здесь он медленно стал подгибать ноги и вдруг опустился на проволоку, поджав по-турецки под себя ноги. Затем он поставил на свои колени поднос, налил себе стакан чаю, медленно выпил его и, поднявшись вместе с подносом на ноги, снова пошел по проволоке.

Цирк огласился шумными рукоплесканиями. Жан Крозе сдал поднос, спрыгнул на песок и, небрежно поклонившись, ушел с арены. Клара сидела пораженная и восхищенная. Только понимающий дело мог оценить всю отчаянную наглость этой проделки.

Она тотчас прошла за кулисы и подошла к Ивану.

-- Вы первый, смелостью которого я поразилась. Благодарю вас, -- сказала она, крепко, по-мужски встряхивая ему руку.

-- Не на чем, -- небрежно усмехаясь, ответил Иван. -- Пустая штука.

"И цены себе не знает, -- настоящий русский", -- подумала Клара.