Подруги-отравительницы

У Элли камень с души упал. О Линке она и не думала. На людях она изображала скорбь, но сама была совершенно счастлива, чувствовала себя свободной. Чему она радовалась? Тому, что ей больше не нужно никого убивать, что она вновь обрела себя, выздоровела. Она надеялась, что теперь у нее восстановится душевное равновесие. Что же такое произошло? Она лишь смутно чувствовала, что весь этот ужас, прежде переполнявший ее жизнь, куда-то схлынул. Она не держала зла на мужа, она вообще о нем не думала. А если и думала, то с грустью. В те дни она писала родителям: под конец Линк изменился в лучшую сторону; он сдержал свое слово. С кем бы она ни говорила, она рассказывала о нем только хорошее. Для нее наступила пора счастья; вокруг нее снова был ее прежний ясный, чистый мир. Страх, которого она натерпелась за последние недели, сменился бурной радостью. У нее шла кругом голова; она ничего не соображала.

Она по-прежнему скрывала кое-какие чувства от Греты и делилась с ней только радостью. Она уже строила планы на будущее: выходить замуж она пока не собиралась, разве что потом, если подвернется какой-нибудь толстосум, который сможет ее хорошо обеспечить. «Теперь я молодая веселая вдова, — ликовала она, не считаясь с чувствами Греты, — я ведь хотела стать свободной к Пасхе. Мне нечего надеть, так что нужно будет что-нибудь себе прикупить. А когда и к тебе придет счастье, твоя мама посмотрит и не узнает нас. Перед ней уже будут две веселые берлинские вдовы».

За последние недели Грета так переволновалась, что не могла дождаться похорон. Она ведь знала все об убийстве Линка, а укрыватель — тот же вор. Сама она не пошла на похороны, там была только ее мать. Она старалась успокоить подругу: «Теперь этот подлый гад лежит в земле. Не будет ему покоя на том свете». Но в тот же день написала ей: «Любовь моя, сейчас, когда его опускают в могилу, ты, верно, думаешь обо мне, ведь, по большому счету, это я во всем виновата. У меня лицо пылает. На часах без двадцати четыре. Прямо сейчас, если все идет, как намечено, начнется торжественная церемония, и господин коммунист уберется из этого мира».

Элли не нуждалась в том, чтобы ее подбадривали. Щеголяя цинизмом, она, хоть и не вполне искренне, кичилась перед подругой: «Я совершила все, что задумала. Так я доказала, что люблю тебя, что сердце мое бьется только ради тебя, а любовь к Линку до последнего дня была лишь притворством. А ты порой говорила, что я его жалею. Нет, любовь моя. Я счастлива только теперь, когда устроила все за четыре марки и заткнула его бесстыжую глотку».

Но потом мало-помалу у нее наступило отрезвление, похмелье. Матери Греты, фрау Шнюрер, она рассказывала о том, как болел Линк, как он все время рвался на работу и как часто она плакала оттого, что под конец он стал так ласков с ней. Часто на лице у нее появлялось тоскливое выражение. Наваждение прошло. Это был не страх перед наказанием, какой мучил Грету, а первые признаки ужасного просветления — возвращение в исходное состояние. Грета смотрела на Элли и сокрушалась, замечая, что та настроена против нее: «Ну и загадку ты мне загадала. Какие только мысли и упреки не приходят мне на ум. Даже когда я захожу к тебе, ты держишься со мной так натянуто, словно все норовишь мне сказать, что это произошло с тобой по моей вине». Огорчалась Грета сильно. Как-то раз она в отчаянии сказала, что возьмет всю вину на себя; все равно Элли ее не любит по-настоящему; когда она вернулась к Линку, она могла бы жить с ним счастливо.

Сама вдова гнала прочь необъяснимую печаль, оправдывалась перед подругой: «Дорогая Гретхен, как ты можешь говорить, что я жалею Линка? Я что недостаточно груба? Стала бы я так радоваться, если бы делала все по принуждению? Будь уверена, у меня в душе ничего не шевельнулось. Я была безжалостна, я действовала хладнокровно и ни о чем не жалею. Я испытываю лишь радость и счастье от того, что теперь я свободна».

* * *