Подруги Высоцкого

Съемки удалось начать только часа в три дня. Все вроде бы складывается. Наконец звучит команда: «Мотор!»… И тут неожиданно гаснут мощные прожектора: уже десять часов вечера – рабочим пора по домам. Шепитько с бумажником в руках взлетает на галерку. В огромном пространстве цирка – мертвая тишина. Вся группа в ожидании. Наконец появляется Лариса: «У нас полчаса». Ровно в 22.35 свет уже окончательно гаснет. Однако сцена снята. Еще через полчаса режиссеру вызывают «Скорую». Подозревают инфаркт. Несколько следующих эпизодов снимает Климов, бросивший все свои дела ради того, чтобы картина Ларисы не останавливалась.

Но муки творчества и сложности кинопроизводственного процесса – это ничто по сравнению с инквизиторской процедурой сдачи фильма. Резали безжалостно. «Напрасно ты цепляешься за каждый эпизод, – пытался утешить Ларису Михаил Ильич Ромм, – у тебя такая система драматургии, что ее можно считать в некотором роде образцово-показательной: сколько бы от картины ни отсекали, она сохранится в своем качестве».

Увы, Михаил Ильич ошибался: правка одного эпизода приводила к утрате главной мысли, потеря двух исполнителей оборачивалась поражением…

«Я потеряла фильм, очень важный, рубежный, исповедальный, – в итоге поняла Шепитько, – уступила ряд принципиальных моментов. Хотя съемки были мне в радость, и те поправки, на которые я шла, казались мне несущественными. Я думала: ну хорошо – вот от этого откажусь, вот от того, но ведь при этом главное из фильма не уходит… А на самом деле потеряла картину…

Эта история меня многому научила. После выхода на экран картины меня долго мучило: неужели не существует какого-то драматургического хода, при котором я сохранила бы идею фильма и донесла ее художественно доказательно? Я разбилась в кровь. Для меня наступило тяжелое время, четыре месяца я находилась в чудовищном физическом и психическом истощении… Я была мертва, истощена, бездарна и бесплодна окончательно. Я была не контактна, не было у меня в то время никаких знакомых, ко мне нельзя было подойти, и я ни к кому не подходила. Это были жуткие месяцы…

И все-таки наступил момент освобождения. Помню, что это было 10 апреля, я была тогда в сердечном санатории. В Сочи, на берегу моря, вокруг ни одной души, шторм, я шла по молу и все думала об этом, и вдруг поняла, что надо было сделать. И нахлынуло такое счастье, что я, не умеющая плавать, подумала, что вот сейчас брошусь в воду, переплыву океан – и меня теперь хватит навсегда. Был выход из тупика, был! В тот момент со стороны я выглядела идиоткой, кричала, прыгала, вернулась в санаторий без голоса, потом долго болела, простудилась. Но вернулось ко мне какое-то гармоническое сочетание, вернулся образ, вернулось ощущение, что мои клетки способны плодоносить… Когда я обрела это новое ощущение, я многое поняла, и для меня это многое значило… Я поняла тогда, что подобное еще может со мной случиться, что я должна быть к этому готова. Я научилась прислушиваться к себе. Я научилась жить сама с собой.

До тех пор я жила, как герой фильма «Ты и я». У меня не было ни ударов, ни серьезных срывов. Меня усыпляло и баловало все, я такая была… кинодевочка, которую не сражали ни серьезная критика, ни трезвая оценка. Правда, я всегда ощущала, что как будто занимаюсь не своим делом. Вот занимаюсь этим и жду только такого момента, когда меня попросят очистить съемочную площадку. Вроде я засиделась в гостях. Вот такое порхание в своей профессии – оно-то и кончилось тем кризисом… Но сумела хоть на карачках, а выбраться…

Это дало мне опыт. Это дало мне силы жить и работать дальше. Я впервые поняла, почувствовала, утвердилась в том, что для меня работа в кино – это вся моя жизнь…»

Увидев ее через какое-то время, Виктор Демин поразился изменениям, происшедшим с Ларисой. Он знал, что она перенесла изнурительную болезнь, потом снова очень тяжело хворала и должна была долго держать себя в узде. «Всё так, – размышлял он, – но не здесь разгадка. Не хворь тот скульптор, что так сильно поработал над ней, а если он, то у него был более одаренный соавтор».

Многих из тех, кто соприкасался с Шепитько в быту ли, в компаниях или по работе, поражало ее удивительное умение погружаться в себя – некое «публичное одиночество», отрешенность от происходящего. В такие минуты она напоминала роденовского «Мыслителя». Когда Лариса находила нужное решение, то мгновенно пробуждалась стремительная энергия, сметающая любые преграды.