Подруги

— Ну, это мы еще посмотрим! — проговорила она, наконец, сквозь зубы.

Вынув из венецианской шкатулки пару бриллиантов, она продела их в уши, затем застегнула вокруг шеи колье из турецких золотых монет и надела на полную руку браслет в виде зеленой змеи с рубиновыми глазами.

От холодного прикосновения золота она слегка вздрогнула. Или это от волнения?

Она подбросила полено в камин и медленно надела на себя меховой плащ, лежащий тут же на спинке стула.

Подойдя к окну, она увидела его — того, к которому испытывала теперь чувство, похожее на ненависть. Он шел по гравию дорожки. Она с облегчением вздохнула.

Бросив еще один быстрый взгляд в зеркало, она медленно опустилась в маленькое кресло перед камином, спиной к входной двери.

Он вошел, портьера прошелестела, опустившись за ним. Она сделала вид, что не слышала, как он вошел, и повернула голову только тогда, когда он поздоровался с ней глухим голосом.

— А, это вы! — сказала она и улыбнулась.

Он прошел мимо нее к окну и прислонился спиной к оконной раме. Тихо и насмешливо пел огонь в камине, и безжалостная насмешка змеилась на губах оскорбленной женщины, — и все это и смущало и в то же время опьяняло его. Смущение это было совсем не похоже на то, которое он испытал в саду рядом с юной девушкой, и опьянение, охватившее его теперь, еще усиливалось от окружавшей его обстановки.

Этот будуар, обставленный с восточной роскошью, уютно и пышно, казалось, был специально устроен для этой женщины каким-нибудь Рубенсом.

Да, в роскоши есть могучая покоряющая поэзия! Разве не может сравниться этот сладко туманящий голову запах женского будуара с ароматом роз на кустах? А эти темные тяжелые занавеси, пропускающие только смягченный полусвет и словно скрывающие драгоценную тайну, эти персидские ковры и шкуры, заглушающие шаги, эти турецкие диваны с мягкими сиденьями и упругими подушками, — разве нет в них той же прелести, какой исполнены деревья в сумерках, бархатный дерн, мшистые скамейки в зеленом укромном уголке?

Все окружающее эту зрелую красоту, эту жаждущую побед вдову — в своей изменчивости и в своем блеске — все это как будто зовет к сладостным грезам и, словно волшебные заклинания, прогоняет заботу, печаль и страдание прочь от этого порога.

Пламя камина эффектными переливами играет на золоте ее белокурых волос, на шлейфе ее серого шелкового платья, на ярко-красном бархате ее меховой кофточки, опушенной соболем, из широких рукавов которой просвечивают сквозь белые кружева прелестные руки, а серебристый сумеречный лунный свет стелется над нею загадочной дымкой.

Она продолжает улыбаться.

— Что с вами? Вы боитесь меня? — шутливо спрашивает она.

Что-то действительно похожее на страх удерживает его у окна и сковывает его язык.

— Подойдите поближе, — продолжает она. — Расскажите и мне то, в чем вы сознались крошке. Я ведь знаю, что вы любите друг друга, как двое детей, затевающих вместе проказы и шалости!

Он все еще молчал — перед ней он и вправду чувствовал себя ребенком.

Маленькая наколка из ярко-красных лент придавала ей что-то материнское, и обращалась она с ним, как с мальчиком, заслужившим наказание.

Да, она имела над ним превосходство во всех отношениях, — и именно это придавало ей неотразимую прелесть.

— Что же, вы не хотите исповедаться? — спросила она еще раз.

Медленно подошел он к камину и остановился в двух шагах от нее.

— Мне не в чем исповедоваться, — пробормотал он.

— Да ведь каждый ваш взгляд выдает ваше увлечение!

— Вы ошибаетесь… — тихо ответил он.

— В вашем возрасте невозможно обойтись без идола, — продолжала она, — в крайнем случае, влюбляются в героиню прочитанного романа.

Когда она говорила, он всегда чувствовал, что его опутывает странная магическая сила. Ее красивый, слегка глуховатый голос как будто ласкал его душу. Она отлично видела, как он все больше и больше подпадал под власть того обаяния, которое она умела излучать, — и рассчитывала каждое слово, каждое движение, как в шахматной игре.

Тщетно пытался он противостоять ей — она продолжала поступать с ним, как прежде — с мухой. Он чувствовал, как она овладевала им, и если противился, то лишь потому, что хотел подольше чувствовать ее власть, — эти удары колючими ветвями роз.

Вдруг она встала и принялась шагать взад и вперед по мягким коврам. Шелест ее шелковых юбок, позвякивание золотых монет на ее шее, колыхание темного меха вокруг полного сильного тела, — все это действовало на него как пытка, вымогающая признание, а больше всего — движение шлейфа, нетерпеливо ударяющегося о пол, словно рыбий хвост ундины.

Наконец она остановилась перед ним и принялась возиться с его галстуком — а он весь передернулся от прикосновения ее руки, как от прикосновения ножа.

Теперь она больше не сомневалась, что он в ее власти.

Неслышно опустилась она снова в свое кресло и подозвала его к себе, чтобы поднять у него со лба прядь волос. Это было слишком, дольше он не в силах был владеть собой. Он схватил ее руку и поцеловал.