Подружка невесты

— Я хотела бы, чтобы этого было достаточно. Но этого мало, Филипп. Ты должен доказать свою любовь, и я должна доказать свою. Все утро, пока тебя не было, я размышляла об этом. Лежала здесь и думала о том, что мы должны совершить что-то невероятное, чтобы доказать друг другу свою любовь.

— Хорошо, — отозвался Филипп, — согласен. Что ты хочешь, чтобы я сделал?

Сента молчала. Взгляд ее ясных зеленоватых глаз вернулся из пустоты, чтобы встретиться с его взглядом. Это не будет похоже на предложение Дженни о помолвке, думал Филипп, это не в духе Сенты. И она точно не попросит купить ей что-нибудь. Ощущая тошноту, он надеялся, что она не собирается просить его вскрыть вену и смешать его кровь со своей. Это было бы на нее похоже, и он согласился бы, но испытывал бы к этому отвращение.

— Я думаю, жизнь — это одно большое приключение. Ты ведь тоже так считаешь? — начала Сента. — Мы одинаково смотрим на мир, это так, я знаю. Жизнь ужасна, прекрасна и тяжела, но большинство людей проживают ее всего лишь обыкновенно. Когда мы с тобой занимаемся любовью, наше сознание на какие-то мгновения просветляется и в эти секунды все кажется ясным и замечательным. Наши чувства сильны так, словно с нами происходит все неиспытанное, новое и совершенное. В общем, так должно быть всегда, мы можем научиться достигать этого не при помощи вина или наркотиков, а живя на пределе разума, каждый день проживая каждой ниточкой сознания.

Филипп кивал. Нечто похожее Сента уже говорила, когда они шли сюда. Самое ужасное, что он почувствовал сонливость. Больше всего ему, хорошо пообедавшему и выпившему пинту пива, хотелось бы сейчас лечь с Сентой в постель и прижать ее к себе, пока к ним обоим не придет сон. Признание в любви осчастливило Филиппа, и к нему потихоньку возвращалась страсть, пока еще тихая, что-то вроде вялого вожделения, которое может подождать, пока придет и уйдет сон, а тело согреется и расслабится. Филипп улыбнулся Сенте и протянул к ней руку.

Она отдернула руку и подняла указательный палец:

— Некоторые говорят, что для того, чтобы прожить полную жизнь, нужно совершить четыре поступка. Знаешь какие? Я тебе скажу. Посадить дерево, написать хотя бы одно стихотворение, заняться любовью с кем-нибудь своего пола и кого-нибудь убить.

— Первые две — ну, на самом деле первые три — вещи, мне кажется, не имеют никакого отношения к последней.

— Пожалуйста, Филипп, только не смейся. Ты слишком много смеешься. Есть вещи, над которыми смеяться не стоит.

— Да я и не смеюсь. Не думаю, что когда-нибудь сделаю что-то из этого списка, но, надеюсь, это не будет означать, что я не жил. — Он взглянул на Сенту, наслаждаясь чертами ее лица, большими чистыми глазами, губами, на которые он никогда не уставал смотреть. — Когда я с тобой, Сента, тогда, мне кажется, я действительно живу.

Это было приглашение заняться любовью, но Сента оставила его без внимания. Очень тихо, по-театральному сосредоточенно она произнесла:

— Я непременно докажу свою любовь, убив кого-нибудь ради тебя, а ты должен убить кого-нибудь ради меня.

Впервые с того момента, как они вернулись в эту душную комнатушку со спертым, но манящим запахом постели и мешка грязного белья, Филипп полностью отдавал себе отчет в происходящем. Он поднялся и открыл ставни и окно. Опираясь на оконную раму и вдыхая свежий воздух с Тарзус-стрит, он бросил через плечо:

— Ах, конечно! И кто у тебя на уме?

— Это не обязательно должен быть кто-то конкретный. На самом деле, даже лучше, если наоборот. Просто кто-нибудь ночью на улице. Вот, вполне сойдет. — Сента указала на некрасивую женщину за окном, обычную бродяжку, которая сидела на тротуаре, прислонившись спиной к ограде дома, прямо напротив прохода в подвал. — Кто-нибудь вроде нее. Да кто угодно! Важно сделать — сам поступок ставит тебя вне человеческого общества.

— Понятно.

Бродяжка была похожа на мешок с тряпьем, который бросили сюда, чтобы его забрали уборщики мусора. В голове не укладывалось, что это — живое существо, человек, у которого есть какие-то чувства, который может радоваться счастью и испытывать боль. Филипп медленно отошел от окна, но на стул не сел. Он облокотился о сломанную раму зеркала. Лицо Сенты ничего не выражало, но было напряженным и сосредоточенным. Ему вдруг показалось, что она говорит, как актер — явно не очень талантливый, — произносящий заученную роль.

— Я буду знать, что ради меня сделал ты, и ты будешь знать, что сделала ради тебя я, но никто больше. Мы должны будем посвятить друг друга в эти страшные тайны. Нужно понимать, что каждый из нас значит для другого больше, чем весь мир вокруг, и, если ты сможешь совершить это для меня, я сделаю то же для тебя.

— Сента, — начал Филипп, пытаясь быть терпеливым, — я же знаю, что ты несерьезно. Я знаю, что все это — твои фантазии. Ты, может, думаешь, что обманываешь меня, но это не так.

Ее лицо переменилось, глаза устремились на него. Она по-прежнему говорила спокойно, но в то же время настороженно:

— Что это — все?

— Ну, не важно. Я об этом знаю, и ты знаешь.

— Я не знаю. Что это — все?