Подружка невесты

Сента как-то сказала ему, что такой вот заметки будет достаточно, показав на старуху, сидевшую спиной к ограде дома на Тарзус-стрит. Единственная трудность, если полиция найдет убийцу и его имя появится в газетах. Филипп не хотел думать, что Сенте не важно, кого посадят в тюрьму за преступление, которое он, Филипп, совершил. Но нет, глупости. Что значит «не важно»? Это ведь только ее фантазии. Она может и не подавать виду, что понимает, что на самом деле он никого не убивал, но будет знать, что он невиновен. Сента уже знает, должна знать, что обещание, данное ей, — всего лишь очередной шаг в игре. Как бы то ни было, она газет не читает: Филипп никогда не видел, чтобы она изучала или хотя бы бегло просматривала какой-то номер.

Этот Джон Крусифер подойдет. Не стоит беспокоиться о подробностях, не нужно даже волноваться (вероятность так мала!), что убийство станет событием национального масштаба. Но дело в том, что Сента не желает разрушать иллюзии, не дает дневному свету реальности проникнуть в свой мрачный мирок. Ей нужно фантастическое, и хотя бы раз она должна получить то, чего хочет. Филипп все еще сидел в машине на парковке, и ему стало стыдно, когда он подумал о предстоящем разговоре с Сентой, когда представил, как он все это рассказывает и видит, как она довольна. Филипп будет лгать, Сента — принимать ложь за правду, и они оба будут отдавать себе в этом отчет.

На самом деле все оказалось хуже, чем можно было себе представить. Сначала Филипп съездил домой поужинать, а потом, около половины восьмого, поехал на Тарзус-стрит. Не в первый раз в течение дня он тщательно репетировал свой рассказ Сенте. С собой у него была еще колонка из «Ивнинг Стэндард», вырезанная парикмахерскими ножницами Кристин, и в кармане фунтовая монета для Джоли.

В его отношении к этому бродяге оставалось что-то мистическое. Старик будто был назначен стражем Сенты и их любви, но на самом деле все не совсем так: скорее Филиппу нужно было задабривать его подарками, чтобы сохранить прочными отношения с Сентой. Останови Филипп поток фунтовых монет, он почувствовал бы в Джоли некоторую враждебность, даже злобу, которая, несомненно, могла бы навредить ему и Сенте. Прошлой ночью Филипп пробовал заговорить с ней об этом — изо всех сил пытался изобразить полет фантазии, чтобы соответствовать ее выдумкам, — а она стала рассказывать о плате для перевозчика и куске хлеба для собаки, охраняющей вход в преисподнюю. Филипп мало что понял, но радовался тому, что Сента довольна.

В тот вечер Джоли не было. Ни самого бродяги, ни его тележки, нагруженной разноцветными подушками. Его отсутствие почему-то казалось дурным предзнаменованием. Филипп поймал себя на том, что с трудом противостоит соблазну отложить свой рассказ до другого раза. Но кто знает, когда снова появится такая возможность? Случай может представиться только через несколько недель. Нет, придется сегодня, прекратить самокопание, остановить мучительный самоанализ и просто все рассказать.

Филипп разговаривал с Сентой холодно, совсем не так, как обычно, и вдруг сказал, что сделал то, чего она хотела. Ее лицо резко оживилось. Глаза цвета морской волны, зеленые и прозрачные, как вода, вспыхнули. Она схватила его за руки. Почувствовав, что не может проглотить комок в горле, Филипп передал ей вырезку.

— Что это?

Он заговорил как на иностранном языке, вслушиваясь в каждое слово и будто проверяя, правильно ли он его произносит:

— Почитай и узнаешь, что я сделал.

— А! — Сента с удовлетворением вздохнула, прочитав заметку два или три раза, и расплылась в улыбке: — Когда это произошло?

Он не думал, что понадобятся такие подробности:

— Прошлой ночью.

— Когда ты от меня ушел?

— Да.

Эта сцена напомнила ему любительскую постановку «Макбета», виденную еще в школе.

— Я смотрю, ты последовал моему совету, — проговорила Сента. — Как это было? Ты ушел отсюда и поехал на Хэрроу-роуд? Тебе, наверное, повезло, и ты увидел, что он там слоняется?

Филипп испытал жуткое чувство отвращения — не к Сенте, но к самой теме разговора. Это было физическое омерзение, такое же сильное, как если вдруг наступишь на собачье дерьмо или увидишь шевелящуюся массу личинок мясной или сырной мухи.

— Давай просто будем считать, что все уже сделано, — выдавил он, чувствуя, что каменеет.

— Как это произошло?

Он избавился бы от этой мысли, если бы мог. Он закрыл бы глаза на то, что она, несомненно, взволнована, на ее огромное и какое-то даже сладострастное любопытство. Сента облизнула губы, раскрыла рот, будто задыхаясь, притянула его к себе.

— Как ты его убил?

— Не хочу об этом говорить, Сента, не могу, — Филипп содрогнулся, словно на самом деле совершил что-то жестокое, словно вспомнил вонзающийся нож, струю крови, крик, борьбу, агонию и окончательную победу смерти. Он терпеть не мог все это и ненавидел злорадный интерес к этому других людей. — Не спрашивай, я не могу.

Она взяла его руки и перевернула ладонями вверх:

— Я понимаю. Ты душил ими.