Подружка №44

Однако Джерард меня заинтриговал, ибо я даже представить себе не могу, что могла сказать ему Пола хуже, чем говорила при расставании. Помнится, тогда она назвала его авторитарным, упертым, тупым фашистом, чья вера в безупречное прошлое заставляет его презирать всякого, кто радуется настоящему или надеется на будущее. А потом еще подумала и добавила, что духовное богатство у него, как у соковыжималки, и что от удаления грыжи она и то получила больше удовольствия, чем от интимной близости с ним. Удивили меня отнюдь не ее слова – сам я, пожалуй, еще и не то сказал бы, – но страсть, с которой она говорила. Вообще-то Пола настолько вежлива и деликатна, что вряд ли попросит вас подвинуться, если вы стоите у нее на ноге. Фарли тоже оживился.

– Продолжай, – сказал он, отложив газету и разглядывая фотографию, где мы с Венди торчали из гондолы, как две ноги из одного башмака.

– Она говорила, что любит меня, – сказал Джерард.

– И что же? – промычал Фарли, зачем-то перевернув фотографию вниз головами.

– Как это что? Говорила, что любит, а потом бросила.

– Ну, может, сначала любила, а потом разлюбила, – резонно заметил Фарли, убрав нашу с Венди фотографию обратно в коробку, и демонстративно содрогнулся. Венди он не любил, но, если уж на то пошло, ему не нравилась ни одна из моих девушек. Их он расценивал как мое малодушное бегство от серьезной общественной жизни.

Как-то я спросил Фарли, почему у него все девушки на одну ночь, но он возмущенно возразил, что никаких девушек на одну ночь себе не позволяет, ибо нельзя брать на себя такую ответственность. Хоть это и была шутка, я знаю, что ему случалось уходить домой с девушкой в час ночи, а к четырем утра уже возвращаться в клуб. Вероятно, где-нибудь на Средиземном море во время отпуска это в порядке вещей, но я как-то не видел, чтобы подобное случалось ночью во вторник в центре Лондона.

Джерард уже приближался к опасной грани, отделяющей разумную настойчивость от занудства.

– Либо она меня любит, либо нет. Разлюбить человека невозможно – раз смогла разлюбить, значит, просто никогда не любила. Поэтому либо ты лжешь себе, либо своему партнеру. В любом случае это ложь.

– Радость моя, не терзай себя, – посоветовал Фарли. – По-моему, разлюбить очень даже возможно. Может, переменилась она, а может, ты сам.

Джерард замолчал, погрузившись в глубокую скорбь то ли о себе, то ли о мире.

– Я не меняюсь, – мрачно возразил он. – Никогда.

– А может, стоило бы, – проронил Фарли. – Разве ты безупречен?

Этот вопрос мне ужасно понравился, потому что ответить на него почти невозможно. Разумеется, всем нам хочется сказать да, но мы так безупречны, что мешает скромность. Даже наши недостатки свидетельствуют о нашем совершенстве. Я в депрессии? Значит, я тонко чувствую. Я несдержан? Нет, просто раскован и артистичен. Я не дурак выпить? Ну, я ведь жизнелюб, эпикуреец! У Джерарда, однако, вопрос особых затруднений не вызвал.

– Нет, я не безупречен, но я – это я. Я постоянен, и потому я лучше большинства.

Этого я не мог так оставить.

– Отсюда, пожалуйста, поподробнее. В чем именно ты не безупречен? Составь список.

Джерард снисходительно усмехнулся:

– Ну, как-то раз я был не прав.

– Это когда? – спросил я. Ответ был мне хорошо известен, но хотелось, чтобы Фарли услышал его из первых рук.

– В 1992 году. Я думал, что не прав, но вообще-то был прав.

– Такими вещами не шутят, – сказал Фарли.

– Еще как шутят, – возразил Джерард. – Я на протяжении долгих лет сохраняю юношескую ясность ума и искрометный юмор, так что же, по-твоему, я зря стараюсь?

– Ну ладно, а в чем еще ты несовершенен?

Фарли проявлял несвойственную ему серьезность.

– Ерунда какая, откуда же мне знать? Что ты хочешь от меня услышать? Что я хотел бы быть добрее, приятнее в общении, обаятельнее или чтобы у меня член был побольше?

– Странно, что в списке нет этого пункта, – заметил я. – Пола все жаловалась, что он у тебя мал. – Я мило улыбнулся.

Я сказал это вовсе не из жестокости. Вопреки распространенному мнению, не думаю, чтобы мужчин, за очень малым исключением, сильно заботил размер собственного члена, если только он достаточно велик. Разумеется, никого не устроит гороховый стручок, но мало кто предпочтет рекордных габаритов тепличный огурец обычному, с грядки. Я же съязвил потому, что реагировать на подобные заявления надо именно так. Это искупительная жертва божеству беседы; принеся ее, можно с улыбкой перейти к следующему вопросу. Можно, если имеешь дело не с Джерардом.

– Она не говорила, что он мал, – раздельно и с чувством возразил он. – Не мал, а ма-ло-ват. Чувствуешь разницу?

– Да, верно, – подтвердил я, в основном для Фарли: вдруг бы он счел слова Джерарда шуткой. В ту минуту я понял, что из трясины серьезного разговора мы сделали шаг на более твердую почву перебранки.

Фарли с комическим ужасом отпрянул.

– Маловат и мал – одно и то же. Даже великоват – то же самое, что мал. При желании можно доказать, что и большой значит маленький. «Огромный» – единственное слово, означающее «большой», когда речь идет о детородных органах. Все остальные значат «маленький».