Подружки

Мир заволокло черно-бурой тьмой, небо, сливавшееся с морем в бетонно-кофейной гамме с капелькой крови, теперь бурлит рубиново-красными пожарными вышками, это на том берегу, где лес и заброшенный пионерский лагерь, дощатые двухэтажные домики с прогнившими полами, усеянными шприцами и грязной бумагой, а со стороны лесополосы, лунной и людной, теперь густая чаща, полная первобытных костров, там танцуют люди в звериных масках, оттуда слышатся звуки, которые не положено слышать и распознавать детям возраста Олечки, и творятся дела, о которых детям возраста Олечки не положено знать; как следует отжав косу, голая Олечка встает и медленно вытирается полотенцем, которое извалялось в песке и теперь больше пачкает, чем собирает влагу; Катя взбивает песок руками и ногами, пока не выгибается в струнку, как натянутая плеть, и на губах у нее не выступает кровавая пена: это называется «агония», Олечка, читала в одной из папиных медицинских книжек.

– Ну, – спокойно говорит Олечка, вытирая подмышки, – теперь кто кого смешно разыграл? А? Кто кого?

Она швыряет полотенце и берет топ и юбку. Тьма густа, люди в лесу – далеко, они не видят ее, рядом с Олечкой нет ни единого источника света. Подняв лицо к бурлящему черным и бурым небу, она ласково жмурится – так подставляют веснушчатое лицо первому весеннему солнцу, чтобы оно еще сильнее ошпарило скулы своими палящими поцелуями, а у Оли от этого неба только кожа иногда шелушится на носу, даже сползает, а больше ничего.