Подсказки пифии

Никогда больше она не будет прятаться от жизни, не позволит искусственно созданным персонажам брать на себя тяжелые переживания.

Все, что происходит, отныне касается только Виктории Бергман и никого больше.

Она видела свое отражение в зеркале заднего вида. Наконец-то она чувствовала себя самой собой, это не было неестественно покорное лицо, которое она носила, когда решения принимала София Цеттерлунд.

Это лицо все еще было молодым, она не видела на нем следов сожаления, следов жизни, полной мучительных воспоминаний. Это означало, что она приняла наконец все, что с ней случилось.

Детство и юность были такими, какими они были. Адом.

Она снова завела машину и вырулила на дорогу. Километр, два километра; наконец она свернула направо, на юг. Последние сомнения оставили ее под шум черного леса, проносящегося за окнами машины.

Отныне она не будет строить никаких планов.

Ничему из прошлого с этой минуты нет места в ее жизни. Прошлое сформировало ее такой, какая она есть сейчас, но ее история никогда больше не будет отравлять ее. Никогда не повлияет на жизненный выбор и будущее. Она не обязана отвечать ни перед кем, кроме себя самой, и она понимает: решение, которое она приняла в эту минуту, изменит всю ее жизнь.

Очередной щит с названием очередного населенного пункта, но она продолжала ехать прямо, думая о Жанетт. Будешь ли ты скучать по мне?

Будешь, но ты это преодолеешь. Так всегда бывает.

Я тоже буду скучать по тебе, думала она. Может быть, я даже люблю тебя, но еще не знаю, по правде ли это. Так что лучше я отступлюсь.

Если это настоящая любовь, я вернусь. Если не вернусь – значит, так тому и быть. Тогда мы будем знать, что это не то, во что стоит вкладываться.

Она ехала через вестманландские леса. Начинало светать. Лес и опять лес, с перерывами на просеку или какой-нибудь луг или поле. Она проехала Риддархюттан – единственный поселок на этом отрезке пути, и когда снова начался лес, она решила довести дело до конца. Разрушить все, от всего избавиться.

Она посмотрела на часы. Четверть девятого, значит, Анн-Бритт уже на месте. Она достала мобильный и набрала номер приемной. Анн-Бритт ответила после пары гудков. Виктория перешла прямо к делу, сообщив, что закрывает практику. Она поинтересовалась, есть ли какие вопросы, – ей была немного любопытна реакция Анн-Бритт.

– Нет. Я не знаю, что сказать, – немного помолчав, ответила секретарша. – Известие несколько неожиданное, мягко говоря.

– Вы будете по мне скучать? – спросила Виктория.

– Буду. – Анн-Бритт кашлянула. – А можно спросить, почему вы прекращаете практику?

– Потому что могу, – ответила Виктория. Сейчас этого объяснения вполне достаточно.

Они простились. Пряча телефон, она нащупала в кармане ключи.

Достала связку, подержала перед собой. На тяжелой связке висели все ее ключи. От кабинета, от всего, что относилось к дому на Боргместаргатан. Ключ от квартиры, ключ от кладовки, ключ от прачечной и еще один ключ, про который она не помнила, от чего он. От чулана с велосипедами, наверное.

Она опустила стекло и выкинула всю связку.

В зеркало заднего вида было видно, как связка ударяется об асфальт встречной полосы, а потом исчезает в канаве.

Виктория оставила окно открытым, и по кабине пополз холод.

Она не спала почти двое суток, но не чувствовала и признаков усталости.

Виктория взглянула на телефон. А с ним что делать? Он содержит только массу требований, номера, которые отвлекают, и календарь с множеством назначенных встреч, которые Анн-Бритт теперь придется отменить. Телефон стал бессмысленным.

Она приготовилась швырнуть его в окно, но передумала.

Держа одну руку на руле, второй она набрала короткое сообщение Жанетт. “Прости”, написала она, въезжая на мост.

Телефон со стуком ударился о перила моста, скрылся в темной воде, и больше Виктория Бергман его не видела.

Собор Св. Софии

Мадлен сидела на скамейке в негустой тени какого-то лиственного дерева; на ветках расселись черные птицы. Солнце грело, хотя осень была в разгаре, золотые купола огромного монастыря сверкали на фоне синего неба.

По дорожке перед Святой Софией шли бесцветным тихим потоком люди, а зрительное впечатление от собора было – белое, зеленое и золотое.

Она надела наушники и включила радио. Слабое потрескивание, потом приемник поймал канал, на котором говорили по-украински. Заиграл баян, потом – духовые и барабан, быстро выбивающий нечто вроде скрещения клезмерской музыки и истеричной попсы. Контраст между музыкой и спокойствием этого пятачка перед монастырем был как ее собственная жизнь.

У нее внутри все вибрировало, но никто не чувствовал этого.

Люди просто шли мимо, занятые своими мыслями. Проходили перед ней, погрузившись в себя.

Она откинулась на спинку скамейки и посмотрела вверх, на узор из веток, похожий на кракелюры. Там и тут виднелись силуэты птиц, серые и черные пятна, рельефные, как и ветки на фоне ярко-синей небесной плоскости.