Подснежник на бруствере

Бегом кинулись к лесной дороге. На куче хвороста полулежит тяжелораненый майор, командир саперного батальона. Перевязала, как умела, ему грудь и руку, говорю лейтенанту:

— Немедленно везите в медсанбат!

На обратном пути наткнулась на ползущего по снегу санинструктора. Пожилой солдат, он всегда шел следом за воинами, выносил раненых из самой гущи схватки.

— Доченьки, если попадете в беду — вытащу из любого огня, — не раз говорил он нам, — а если меня ранят — не оставьте отца в беде!

Присев на снегу, стала бинтовать его перебитые осколками ноги. Санитар кривится от боли, а еще наказывает:

— Туже, дочка, туже бинтуй!

Надрываясь, тащу его к повозке, на которую уже положили перевязанного мною майора. Не успела дотащить — повозка тронулась.

Хватаю лошадь под уздцы, прошу, умоляю ездового забрать раненого санитара. А он недоволен задержкой, ругается:

— Куда лезешь, сестра?.. Дай своего раньше вывезти…

Ах, вот как? Я хотя и не санитарка, а перевязываю всех, кто нуждается в помощи, не спрашиваю, кто из какой части. Гнев переполнял меня, неумело выругалась. К счастью, вернулся лейтенант, набросился на ездового:

— Очумел, что ли? Это ж та девушка, что перевязала нашего майора!

К вечеру бой затих, прекратился поток раненых. В землянке — на нарах, в проходе, под нарами — раненые воины. Мы, четыре девушки, жмемся в уголке, греем друг друга своим теплом. Вошел лейтенант, с трудом ставя ноги между лежащими, пробрался к столику.

Вскоре связной принес ему котелок с горячим супом, достал из-за пазухи полбуханки хлеба, колбасу. Лейтенант пригласил нас разделить с ним скромную трапезу.

Немного подзакусив, мы повеселели. И совсем легко стало на сердце, когда последних наших раненых отправили в санбат. Санитар, приезжавший за ними, оставил полную сумку бинтов. Он передал благодарность лейтенанта Свинцова девушкам-снайперам за умелую первичную обработку ран.

Да, пригодилась нам медицинская выучка в этой залитой кровью низине под деревней Демешкино, «Долине смерти», как, не сговариваясь, окрестили ее солдаты.

Гвардейцы умирают, но не сдаются!

В Демешкине продолжалась неравная схватка. Гвардейцы, отрезанные от своих, не только отбивали контратаки врага, но время от времени делали героические попытки улучшить позиции. Выравнивая левый фланг, бойцы продвинулись вперед, захватили немецкий провиантский склад с горой рождественских посылок, так и не дошедших до своих адресатов. Еды теперь было вдоволь, хуже обстояло с водой.

Окопы перерезали деревню пополам: наши удерживали первую линию захваченных траншей; во второй, метрах в 30–40, засели гитлеровцы. Единственный колодец находился посреди деревни, к нему можно было подобраться лишь ночью. Немцы, которых в Демешкине было больше, чем наших, попробовали сделать вылазку к колодцу днем, но, оставив у сруба нескольких убитых, прекратили бесполезные попытки. Зато ночью у колодца не раз вспыхивала перестрелка водоносов.

Все меньше бойцов оставалось в строю. В роте капитана Голдобина не более двух десятков активных штыков, патроны на исходе. Командир решился на отчаянную вылазку. Стреляя из пистолета, он повел остатки роты в штыковую атаку, первым достиг бруствера вражеского окопа и был сражен пулей. Голдобинские бойцы овладели второй линией траншей. Противник оставил Демешкино.

Не опасаясь теперь попасть в своих, немцы обрушили на деревню шквал минометного и артиллерийского огня. Едва разрывы стихли, по бугру, ведущему к Демешкину от шоссе, стали подниматься фашистские цепи. Офицеры впереди, за ними густые ряды автоматчиков.

Все, кто мог держать оружие, здоровые и раненые, отражали новый натиск врага. Гитлеровские цепи редели от пулеметного огня, бойцы пустили в ход трофейные гранаты; нераспечатанные ящики их были захвачены в немецких траншеях. Снова гвардейцы удержали завоеванный рубеж.

Тяжелые танки немцев действовали на правом фланге, отражая атаки «тридцатьчетверок». Противник вынужден был бросить свой резерв в Демешкино. Стальные громадины двинулись на горстку храбрецов, истекавших кровью.

В командирской землянке, под которую приспособили погреб на краю деревни, оставались четверо: майор Булавин, капитан Сурков и два немолодых солдата — связист и ординарец комиссара. В соседней землянке находились пять тяжело раненных бойцов. Отправив с ночи за подмогой писаря Колю Кряжевских, майор вызывал по рации артиллерию.

Капитан Сурков связывал в пачку ручные гранаты — противотанковых не было, — негромко напевая есенинскую: «Бейте в жизнь без промаха — все равно любимая отцветет черемухой». Закончив, вынул из кармана гимнастерки фотографию, вздохнул:

— Где-то наши девчата, комиссар, живы ли?

— Седьмой!.. Седьмой!.. — вызывал Булавин, согнувшись над рацией. — Куда ты пропал, седьмой?

Нарастал лязг гусениц, головной танк врага совсем близко. С ручным пулеметом и связкой гранат капитан Сурков шагнул из землянки. Слышно было, как он что-то крикнул или скомандовал сам себе, затем — громкий разрыв гранат.