Подснежник на бруствере

Обучал нас опытный кадровый командир товарищ Башмак. Был он строг, но по пустякам не придирался, отлично знал и умел преподавать теорию стрелкового дела, а стрелял, как настоящий мастер. Работал на оборонном заводе и после смены учил нас стрелковому делу.

Когда мы впервые вышли на боевое стрельбище, со мною случился непонятный казус: никак не закрывался левый глаз. Стараюсь, аж слезы текут, а он не хочет закрываться, и все! Смотрю сразу двумя глазами, пули летят куда угодно, только не в мишень. Командир заметил мои мучения.

— А ты, часом, не левша на глаза, Макарова? Хоть и редко, но бывает такое. Попробуй-ка делать не так, как все: целься левым глазом, а правый закрой.

Попробовала. Правый глаз закрывается, левым вижу хорошо. Но надо менять изготовку, упор, словом, все начинать сначала… Долго я переучивалась, от винтовки, хотя и учебной, уставали руки, болело плечо. Девчата, видя, как я целюсь левым глазом, смеялись: «Смотри, Люба, в чужую мишень не попади!..» Но скоро я не хуже, чем они, могла изрешетить «яблочко».

Перешли к стрельбе из боевых винтовок. Приклад трехлинейки при выстреле отдавал в плечо, но стоило слиться с винтовкой в одно целое — и отдача пропадала. После солдатской трехлинейки малокалиберную не хотелось брать в руки. Детская игрушка! Еще нравился мне пороховой дымок, нравился такой тревожный его запах…

Горе не обошло наш дом: осенью пришла похоронная. В боях за освобождение Ржева 30 августа 1942 года командир орудия В. А. Макаров получил тяжелое ранение в грудь и в голову. Не приходя в сознание, умер в армейском госпитале.

Вот когда я сказала себе: только на фронт! Мама не перечила, она одобрила мое решение.

— Бей их, доченька, проклятых! Без пощады бей!

Настала зима, учение закончилось. Многие мои подруги ушли в трудармию, иные попали в воинские части.

В середине декабря пришел вызов из ЦК ВЛКСМ. Лучших наших стрелков — Тамару Новоселову, Асю Попову, Клаву Мальцеву, Валю Дуракову и меня — военкомат направлял на учебу в Центральную женскую снайперскую школу.

Бегу в парикмахерскую. «Стригите покороче!» — весело говорю мастеру, а как увидела на полу свои темные кудри, загрустила. Мама, вернувшись с завода, то начинала причитать, что единственная дочь покидает ее, то ахала, до чего я, стриженая, стала похожа на своего отца. Огорчало ее и то, что настоящих проводов не удастся устроить: время военное, голодное.

Пассажирский зал переполнен, гудит от голосов, детского крика, чьего-то разудалого пения. Снег на перроне не убран, на вещах и каких-то ящиках беженцы. Суета, неразбериха, плач… Моих подруг провожает толпа родственников и знакомых, со мной только мама — маленькая, усталая. Я и не заметила, какой густой сетью морщинок легли на ее лицо прожитые годы, как состарила ее вдруг война.

— Береги себя, доченька, одна ты у меня на свете.

— Не бойся, мама, вернусь с победой! — повторяла я.

Маме заступать в вечернюю смену, дожидаться поезда она не стала. По русскому обычаю благословила меня на прощанье, еще раз припала к моей груди, сотрясаясь от рыданий. Я вывела ее на площадь к трамваю. Даже лучше, что прощание не затянулось. Долгие проводы — лишние слезы!

В поезде зареванные подруги удивлялись вслух: до чего же я бессердечная! Ни одной слезинки не проронила! Может, это прощание — последнее?.. А я, сама не знаю почему, была уверена, что останусь жива-невредима, вернусь домой с победой, снова обниму маму…

Тяжело было в ученье…

Старинный, с белой колоннадой дворец графа Шереметьева на подмосковной станции Вешняки знают многие. В начале войны музей-усадьба был закрыт; забиты высокие резные двери, заколочены окна. В щели между досок можно было увидеть мохнатые ковры инея на стенах дворцовых зал, промерзший, блестящий, точно лед на катке, паркет.

Дорожки парка за дворцом, обсаженные вековыми липами, вели к толстостенному зданию с замысловатой лепниной по карнизу — графской оранжерее. Здесь и помещалась Центральная женская снайперская школа. В двух смежных очень высоких и просторных оранжереях были девичьи спальни. Дощатые трехэтажные нары делили помещение пополам. По вечерам, когда девушки забирались наверх, нижние жильцы, слыша подозрительный скрип досок, каждый раз ждали, что шаткое сооружение вот-вот рухнет. Но нары, очевидно, были рассчитаны на сверхнагрузку.

Зима в сорок втором году стояла студеная, огромное помещение спальни-оранжереи было не просто отопить. Дежурные непрерывно подкладывали дрова, но не то старые печи плохо держали тепло, не то истопники были неумелые, только температура поднималась чуть-чуть. В нескольких шагах от раскаленного зеркала печи, разговаривая, мы видели парок изо рта друг друга. Более надежным было другое «отопление» — жаркое дыхание трехсот молодых курсанток, заполнявших к вечеру общежитие.