Подстрочник: Жизнь Лилианны Лунгиной, рассказанная ею в фильме Олега Дормана

Я подумала вдруг, что для меня это страшно важно — говорить ему «вы». То есть не вступать в какие-то фамильярно-панибратские отношения.

— Не хочешь?

— Да. Не могу.

— Ну расскажи, в каком окружении ты живешь, кого ты видишь, о чем вы разговариваете?

Я говорю:

— О литературе, о живописи. Вот мы увлечены картинами, нам очень интересные лекции читают.

— И что в этих лекциях?

— Ну как что? Это все относится к глубокой древности.

— А никаких аллюзий там нет?

Я говорю:

— Какие аллюзии? Какие могут быть аллюзии, когда речь идет о Возрождении, о барокко?

А весь курс барокко был построен у Пинского на аллюзии, полностью. Он нас учил думать. Не выходя никогда в политику, но так ставя вопросы того времени, что невозможно было самим не проводить ассоциации и не начать думать о том, что происходит с нами. Мы так увлекались его лекциями — кроме того, что было безумно интересно, как он открывал сам материал, — потому что это были уроки думания. И в частности, я именно тогда научилась проводить какие-то аналогии. Под влиянием даже не Возрождения, а барокко. Дисгармоничный барочный мир очень хорошо накладывался на нашу действительность, и это были настоящие уроки по раскрытию той социальной среды, в которой мы жили.

Но я, конечно, с наивным видом сказала: ну что вы, какая может быть аналогия, в чем аналогия, это же совсем другая эпоха, совершенно другое время.

Он спросил о редакторе ифлийской стенгазеты — она называлась «Комсомолия» — Шелепине.[17] Тут отвечать было легко, Шелепин был секретарь институтского комитета комсомола по кличке «железный Шурик». Когда его спрашивали: «Кем ты хочешь стать?» — он, не задумываясь, отвечал: «Вождем».

Он не задавал никаких конкретных вопросов, а все время старался из меня что-то выжать. Разговор был тем более утомителен, что я очень следила за тем, что говорю. И считаю, проявила большую изобретательность. Он жал, жал, но я все время оставалась в сфере общих вопросов и — надеюсь, думаю — ничего плохого ему тогда не сказала.

— Ну, а кто живет у вас в квартире теперь?

Потом-то мне стало ясно, что это не в погоне за моими ифлийскими товарищами, а из-за нашего жильца — потому что его через месяц арестовали. Не у нас дома, он уже переехал, но мы узнали об этом. И даму, которой мы сдавали квартиру и которая впустила его, этого Сашу, тоже арестовали. Так что, видимо, все было с этим связано. Но он бесконечно вертелся в разговоре вокруг ифлийских дел, ребят и в какой-то момент сказал:

— Ну, знаешь что? Вы так много общаетесь, твое сотрудничество нам будет очень полезно, пожалуйста, подпиши вот бумажку, что ты будешь с нами сотрудничать.

Я сказала:

— Не подпишу.

— Почему не подпишешь? Ты что, против советской власти?

Я говорю:

— Нет, я не против советской власти, но я не могу эту работу делать. Это не для меня. Я человек впечатлительный, нервный, я не смогу тогда ни с кем общаться.

— Что же, а если ты увидишь врагов?

— Ну, если я увижу, что это реальные враги, тогда я сама приду и скажу, а подписки я вам никакой давать не буду.

— Ты подумай, прежде чем отказываться. Это серьезный шаг в твоей жизни.

Я говорю:

— Мне думать тут нечего, я не могу, нет у меня внутренних возможностей.

В общем, так это длилось долго-долго, мучительно. Я, конечно, была абсолютно уверена, что отсюда уже не выйду.

— Это твое окончательное и последнее решение?

— Да, — говорю, — это мое окончательное решение. Я не могу этого делать.

И вдруг он говорит:

— Ну ладно, давай я подпишу тебе пропуск.

И вот это чувство… Два здесь было момента. Во-первых, я спустилась вниз и на минутку заглянула в шахту соседнего лифта. Несколько лифтов, и соседний был наверху. И я увидела, что там, внизу, не меньше восьми-десяти этажей. Это было такое страшное впечатление! Там огромное помещение находится под землей. Это первое мое впечатление. А потом чувство, когда ты выходишь на улицу. Это передать невозможно. Это и опьянение, и… вот настоящий страх я испытала в тот момент, когда вышла на улицу. Я помню, что стояла и не могла даже шагу сделать, не могла понять, что же случилось.

Да, еще с меня взяли подписку о неразглашении. И само собой разумеется, несмотря на подписку о неразглашении, я все рассказала своим ребятам. Но должна признаться, что дома говорить уже боялась и, чтобы им рассказать, выходила на улицу. Это был такой сильный урок страха, что я стала намного осторожнее.