Подсвечник Чпока

— Давай поговорим о том, как впервые сквозь Паутину неба я распознал силуэты знаков. Поговорим прямо и просто, что называется начистоту, без обиняков. Поговорим, потому что редко случается в наше время такая возможность — поговорить. Поговорим, ибо сейчас, днем, в свете серого набега облаков, все спокойно, и не слышны нам глухие стоны, и будучи выброшенным, вдавленным в мокрый пляжный песок, едва, какими-то чуть ощутимыми штрихами, намеками намечая, вспоминая волглое дыхание севера, болот, я, уже не я, но тот, кто словно буква в пустом пространстве, втянутая в воронку, выдавленная тобой на сыром папирусе, оставшаяся одна, то ли первая, то ли последняя, то ли алиф, то ли йа, из того бесконечного ряда букв, той череды созвездий, одетых ранее в грубое рядно и, наконец, скинувших в миг все, обнажившихся и засиявших, что говорили, шептали так смешно и наивно тогда, когда был еще я так мал, так смешно, наивно и неумело, словно женское тело, лиловея и блазнясь: лазурью глаз твоих влекомый и поддерживаемый до поры, на хребте моря, гребне волны, и вот, наконец, выброшенный, вспарывая вены, пугаясь отсутствия крови в близлежащих домах, деревьях и людях, и вновь расцветая, в косом луче желтой лампы, на чьих-то именинах пил вино и блевал, блевал, так что, казалось, выблевал желудок вместе со всей этой поганью, и, опустошенный, взлетал, пел до потери голоса, плясал, сумрачно лицезрея блеск женских глаз, и опять вспоминал свой пыльный дворик, где на помойках и мусорных ящиках спокойно и молчаливо восседали слепые коты, и старик нищий, запрокинувши голову, мог наблюдать сквозь блеклые очертания окон в каждом проеме лестничной клетки бесстыдно целующуюся парочку; не смея проникнуть в глубь твоих глаз и не решаясь уйти, я кружил вблизи и мечтал, молил, просил, чтобы море вышло из берегов, представлял, как оно устремится на города, смыв песчаные пляжи, унеся с собой вдаль прибрежную гальку, и дико взвоют коты, и я, падая в ледяном вихре, потерявшись между двух небосводов, зашепчу посиневшими губами, не в силах припомнить, что полагается в таких случаях: «Осанна», «Аллилуйя» или просто «СубханаЛлахи вальхамду лиЛляхи ва ля иляха илля Ллаху ваЛлаху Акбар».

Как жаль, что ты умерла, умерла так взаправду, не на бумаге, ты, единственная, кто любил меня, кто выговаривал мое имя так ласкательно, как никто больше, ты, с навеки открытыми глазами, ты, рассыпавшаяся в прах, улетевшая от меня легкой птицей в серебристом оперении, каждый день, вечером, когда сумерки выливают на город бочку синих красок, я выхожу на окраину, туда, где так отчаянно тянет болотной гнилью, и разбегаюсь, в надежде вернуться к тебе. Я начинаю свой бег — по морям, по иссушенным руслам рек, по печальным долинам. По степным просторам, миражам пустынь и невидимым горным кряжам, все выше, выше… Каким бы ты приняла меня? Быть может, обветренным норманном с северных ядовитых морей с заиндевевшим сердцем и усыпанными биснем-сединой волосами, развевающимися на ветру, пробирающимся к тебе сквозь крупу пурги, треск и скрежет льда, или златокудрым красавцем солнца в блестящих доспехах? Небесным воином Хун Сюцуанем или быстролетным джинном Ифритом? Суровым крестоносцем, вырвавшимся из сарацинского плена востока, или светлым ребенком, имя которому — Ариэль, Ариэль, Ариэль? Я вернусь, знай, где бы я ни был и ни буду, на этом и другом свете, в тысячах звездных миров, никогда не забывал и не забуду о тебе.

Итак, говорю я, когда море было еще спокойно, и спокойствие это лишь изредка нарушали выныривающие вдруг с сероглазой пеной на глянцевитой лиловой коже дельфины и так же внезапно, вдруг исчезавшие вновь средь предзакатных вод шафранного моря, так вот тогда из глубины, вернее из бездны, из пучины твоих глаз…

«Шел бы ты на хуй, Шейх, — сказал про себя Чпок, — заебало», — и вырубился.

Памятник

Других снов больше не случалось, зато Голдовый Кобыл теперь прилетал регулярно, не то чтобы Чпок этого не хотел или боялся, напротив, он скорее беспокоился, что тот вдруг однажды не придет, но тот появлялся исправно каждую ночь, вновь и вновь, стоило лишь подымить. А Чпок дымил теперь все больше и больше, волнуясь, как ребенок, в мучительной истоме ожидая появления Кобыла, а оставшуюся часть дня проводя в полутумане, с тяжелой головой, гудящей в висках и затылке.

От дел он совсем отстранился и, чтоб больше времени проводить с Кобылом, поделил земли между Боксером и Пешим, назначил Боксера Восточным Правилой, а Пешего Западным, Шейха обозвал Правилой-Помощником, себя же провозгласил Правилой всея земли.

Однажды перед сном, свернув очередную самокрутку и мысленно готовясь к последующему свиданию с Кобылом, он вышел на крыльцо подышать свежим воздухом. Деревья стояли темной китайской стеной, над лесом висела круглая, цвета манго, Луна, звезды светились, как морской планктон, но что-то было не так, Чпок прищурился и явственно различил Ее, Паутина висела повсюду, застилая от него и Луну, и звезды.