Подтверждение

Вскоре у меня развился вкус: музыка, например, сначала казалась мне ужасной неразберихой шумов, но скоро мне удалось обнаружить в ней мелодию и гармонию, и я с торжеством понял, что некоторые виды музыки мне приятнее, чем другие. Питание стало еще одной областью, где развились мои предпочтения и неприятия. Ко мне вернулось чувство юмора; я обнаружил, что определенные функции тела в некотором смысле более приятны, чем другие. Сери переехала из гостиницы ко мне в павильон.

Я не мог дождаться, когда же наконец смогу покинуть клинику. Я мечтал о том времени, когда восстановлю свои духовные и физические силы: пока я был слаб, со мной обращались как с ребенком. Ларин часто сердилась на меня, педантично настаивая на том, чтобы я продолжал обучение; самосознание и чувство вкуса тоже развились здесь, и я был недоволен тем обстоятельством, что оставались вещи, которые еще требовали объяснения. Теперь, научившись читать, я не видел, почему бы просто не дать мне книгу, с которой работали мои наставницы, и не позволить мне самому прочесть эти машинописные страницы.

К этому я в известной мере пришел через парадокс. Однажды вечером, ужиная с Ларин и Сери, я обмолвился, что потерял карандаш.

Сери сказала:

– Он на письменном столе, я дам тебе его после ужина.

Тогда я снова заметил его и сказал:

– Ах, ну да.

Это был ничего не значащий обмен фразами, но Ларин заметила его и резко спросила:

– Вы забыли?

– Да… но это пустяки.

Она улыбнулась и вдруг стала такой симпатичной, что я тоже улыбнулся, ничего не понимая.

– Что смешного? – спросил я.

– Я уже начала думать, не сделали ли мы вас случайно сверхчеловеком. Приятно знать, что вы можете быть рассеянным и способны забывать.

Сери перегнулась через стол и чмокнула меня в щеку.

– От всего сердца рада за тебя, – сказала она. – Со счастливым возвращением!

Я переводил взгляд с одной женщины на другую, а внутри зарождался гнев. Они обменивались взглядами, словно ожидая, что я буду реагировать так же или похоже.

– Ты все это подстроила? – спросил я Сери.

Она радостно улыбнулась.

– Это неважно, если ты станешь нормальным. Ты способен забывать.

Почему-то этот инцидент вызвал у меня досаду; я чувствовал себя то ли комнатной собачкой, которую обучили нескольким трюкам, то ли ребенком, который наконец смог одеться сам. Позже я с радостью понял истинное значение случившегося. Способность забывать – или, точнее, способность помнить избирательно – атрибут нормальной памяти. Пока я жадно обучался, собирал факты и все это помнил, я был ненормален. Но как только я начал забывать, я стал совершенным. Я вспомнил свое беспокойство последних дней и понял, что мои способности к обучению в последние недели почти исчерпались.

После еды Ларин собрала свои бумаги.

– Я бы рекомендовала вам отдохнуть, Питер, – сказала она. – Может быть, уже в конце этой недели.

Я смотрел, как она складывает бумаги в стопку и прячет их в папку.

– Завтра утром я снова приду, – сказала она Сери. – Думаю, вы можете сказать Питеру правду о его болезни.

Обе женщины обменялись улыбками, и у меня снова появилось чувство, что они знают обо мне больше, чем я сам. Мне стало противно.

Едва Ларин ушла, я спросил:

– Что все это значит?

– Успокойся, Питер. Все очень просто!

– Вы что-то утаили от меня, – другую свою претензию – постоянное сознание противоречия – я не мог выразить. – Почему просто не сказать мне правду?

– Потому что нам пришлось ждать, пока ты полностью восстановишь свои прежние душевные силы.

Прежде чем я успел возразить, она в нескольких словах рассказала о лечении: мне достался главный выигрыш Лотереи, и в клинике меня так изменили, что я могу теперь жить вечно.

Я воспринял эту информацию без малейшего сомнения, без скептицизма, ведь я не мог осознать всей значимости события, и, кроме того, меня это не слишком интересовало. Откровенность, с какой Сери объявила мне обо всем этом, внушила мне надежду, что она как-нибудь сможет объяснить свои предыдущие оговорки… но ничего не произошло.

Что же до моей внутренней Вселенной, то здесь я не научился ничему.

Скрывая до сего дня эту новость, обе женщины не лгали мне впрямую. Откуда мне было знать, сколько еще в их рассказах было недомолвок и уверток?

– Сери, ты должна сказать мне правду…

– Уже сказала.

– И ты ничего не хочешь мне больше сказать?

– Ты о чем?

– Откуда, ко всем чертям, я могу это знать?

– Не волнуйся так.

– Это настолько неважно? Разве я делаюсь менее совершенным, когда сержусь? Не значит ли это, что в будущем мне предстоит еще многое открыть?

– Питер, ты теперь бессмертный. Разве это тебе ничего не говорит?

– Нет, ничего.

– Это значит, что я с каждым днем буду становиться все старше и в конце концов умру, в то время как ты сохранишь молодость и жизнь. Что почти все, кого ты знаешь, умрут раньше тебя. А ты будешь жить всегда.

– Я думал, мы оба убеждены в моем несовершенстве.

– Ах, да ты просто глуп!

Она прошла мимо меня на веранду. Я услышал, как она там ходит взад и вперед; в конце концов она рывком уселась в одно из кресел-качалок.