Подтверждение

На это мне нечего было ответить. Я почти ничего не знал о Сери и о ее жизни и, действительно, никогда не спрашивал ее об этом. Она была права: я воспринимал ее саму и ее присутствие как нечто само собой разумеющееся, и поскольку ее упреки были более чем справедливы, крыть было нечем. В данный момент я мог сказать в свою защиту лишь одно: насколько мне было известно, я не просил ее нянчиться со мной; она была тут с первого дня, и я никогда не ставил под вопрос ее присутствие, потому что сказать об этом мне было нечего.

Я уставился на сваленные кучей страницы рукописи и спросил себя, какие тайны она скрывает?

Позднее, когда мы пошли в столовую, я предложил Сери рассказать о себе. Этот более чем правильный шаг оторвал ее от еды; окончательно потеряв терпение, она открыла мне еще несколько новых фактов.

Я начал понимать, какую огромную жертву принесла ради меня Сери; на протяжении двух месяцев она делала для меня все, отказавшись от собственной жизни, в то время как я наслаждался ее по-детски капризными нежностью и доверием, при этом ища и видя только себя.

Совершенно неожиданно – ведь я никогда не думал об этом – я испугался, что она может бросить меня.

Протрезвев и почти без единого слова я вместе с ней вернулся в павильон и смотрел, как она собирает и раскладывает по порядку страницы рукописи. Мы сидели рядышком на моей постели, и Сери перечитывала текст.

– Итак, обрати внимание, первые страницы не особенно важны. Там говорится об обстоятельствах, побудивших тебя писать. Раз или два упомянуты Лондон и несколько других мест. Когда тебя постигла неудача, тебе помог друг. Это не особенно интересно.

– Не говори ничего, я сам посмотрю, – я взял листы у нее из рук. Все было так, как она сказала: человек, который это написал, был мне чужим и, казалось, старался найти себя. Я отложил страницы. – И что дальше?

– Дальше начались затруднения, – сказала Сери, держа страницы так, чтобы я мог их видеть, и показывая карандашом: – «Я родился в 1947 году и стал вторым ребенком у Фредерика и Кэтрин Синклер».

Таких имен я никогда не слышал!

– Почему вы их не изменили? – спросил я, заметив, что оба имени подчеркнуты карандашом. Над ними Ларин или Сери написали имена, которые я считал настоящими именами моих родителей: Фрэнфорд и Котеран Синклер.

– Мы можем проверить. У Лотереи в бумагах они есть.

Я вздохнул, признавая трудности, которые создавал обеим женщинам. В каждом абзаце было много других пропусков и обобщений. Калию, мою старшую сестру, там звали «Фелисити» – насколько я знал, это слово означало то ли счастье, то ли радость, – но я никогда не предполагал, что оно может быть именем. Позже я обнаружил, что мой отец был «ранен в пустыне» – весьма распространенное выражение, – а мать работала в «телефонной службе». Это было правительственное учреждение в местечке под названием «Блехтли-парк». После «войны с Гитлером» мой отец в числе первых вернулся домой, и они с матерью сняли дом в предместье «Лондона». Здесь я и появился на свет. Большинство из этих темных мест Сери вычеркнула, а «Лондон» был превращен в Джетру, что дало мне приятное ощущение знания предмета и уверенность.

Сери пробежала со мной пару страниц, по ходу объясняя мне каждую трудность, на какую в свое время натолкнулась, и рассказывая мне, чем руководствовалась, обобщая или подчеркивая то или это. Я во всех случаях соглашался с ней – ведь она бесспорно рассуждала очень разумно.

Дальнейшее развитие событий этой прозаической и одновременно загадочной истории было таково: в первый год после моего рождения вышеупомянутая семья жила в том же предместье «Лондона», а потом переехала в северный город под названием «Манчестер». (Он тоже был превращен в Джетру). С Манчестера начинались мои первые воспоминания, и тут-то я вдруг пришел в замешательство.

– Все это я слышу впервые, – сказал я. – Как, скажи на милость, ты сумела разобраться во всем этом?

– Боюсь, мы разобрались не во всем. Нам пришлось многое пропустить. Ларин была вне себя от гнева.

– Почему? Это едва ли моя вина.

– Перед лечением она попросила тебя заполнить вопросник, но ты отказался. Ты сказал, все, что нужно, мы узнаем о тебе из рукописи.

В то время я, по-видимому, был твердо убежден в этом. В какой-то период своей жизни я создал эту непонятную рукопись и свято верил, что полностью описал в ней себя и свое окружение. Я попытался представить себе ум, который вопреки всякому здравому смыслу мог быть убежден в этом. Это мне не удалось. Однако на первой странице стояло мое имя. Когда-то, до лечения, я написал его там и знал, что сделал это.

Я почувствовал болезненное одиночество и жалость к себе. Позади, словно отделенная от меня непреодолимой стеной, осталась индивидуальность, целеустремленный разум, который я утратил. Мне нужен был этот разум, чтобы разобраться, что же я написал.

Я пролистал остальные страницы. Пропуски и обобщения Сери попадались и дальше. Что это должно было значить?