Подвал. 24 года в сексуальном рабстве

Алан Холл Подвал. 24 года в сексуальном рабстве

Allan Hall

Monster: an Austrian Nightmare:

The Story of Josef Fritzl and His 24-year Reign of Terror

Предисловие

«Откройте!»

Голос был грубый, и старик вздрогнул. Он привык отдавать приказы, а не получать их.

Двое полицейских с суровыми лицами стояли возле двери, сталь пистолетов тускло поблескивала в тепловатом желтом свете. Их интересовала суть дела, и в какую-то долю мгновения, набирая шестизначный код на коробке, служившей электронным замком, Йозеф Фритцль понял, что подземному царству жути, которым он правил, навсегда пришел конец.

С грохотом распахнулась бетонная дверь (один из полицейских подумал, что уже видел нечто похожее в каком-то фильме про Индиану Джонса), и волна теплого зловония и затхлости — прелый запах плесени, пота и страха — окатила Фритцля и его нежеланных гостей. Фритцль привык к этому, чего нельзя было сказать о полицейских. Закрыв лица носовыми платками, они хрипели и кашляли: от такого «благовония» их чуть не выворачивало наизнанку. Казалось, зло совершено здесь и теперь, вырвавшись на свободу, пропитывает их одежду, их. кожу; казалось, зараза въедается в них, заключает в свои липкие объятия, приобщая к омерзительному сговору, свершенному там, внутри.

Стояло раннее воскресное утро 27 апреля 2008 года. Полицейские проследовали за властелином темницы Фритцлем через семь запертых дверей, прежде чем достигнуть восьмой, последней, ведущей в потайную пещеру, где Фритцль двадцать четыре долгих года держал собственную дочь как рабыню, удовлетворявшую его похоть. В этой смрадной подземной тюрьме он прижил с ней семерых зачатых в кровосмесительной связи детей, трое из которых выросли во тьме.

Немногим ранее двое последних обитателей этой преисподней — пятилетний Феликс и восемнадцатилетний Штефан — были спасены и отправлены на попечительство местной клиники, где снова встретились с матерью. В пятницу вечером, освобожденные и оказавшиеся в объятиях бабушки, проведя жизнь буквально у нее под ногами, они выглядели бледными и болезненными, недоверчивыми и запуганными, но также преисполненными благодарности, не выразимой никакими словами ни одного языка, — за то, что наконец бежали из бетонной могилы.

Даже зная о существовании темницы, полицейские не могли отыскать ни единого ее следа. Единственная надежда на скорое решение была связана с самим Фритцлем. После того как его забрали из комнаты для допросов при полицейском участке Амштеттена и привезли на место преступления, он провел офицеров в свой тайный мир за буфетом, погребенным под старыми жестянками из-под краски, коробками гвоздей и шурупов, негодными сверлами, мотками изоленты, кистями, трансформаторами и пластиковыми горшками для цветов.

Один из присутствовавших позднее сказал, что увиденное за дверью напомнило ему концлагерь. Во время Второй мировой войны два таких лагеря, подчиненных концентрационному лагерю Маутхаузен-Гузен в Амштеттене, являлись частью комплекса, в котором, по предварительным подсчетам, погибло до трехсот двадцати тысяч человек. Офицер видел сцены ужасающих условий, в которых содержались превращенные в рабов заключенные, не видевшие даже лучика солнечного света. Но после окончания войны прошло уже много лет, и он никак не ожидал столкнуться с чем-либо подобным. Что же произошло здесь?

Вполне вероятны были и более трагические развязки.

Керстин, безнадежно больная дочь Фритцля, за несколько дней до того выпущенная из камеры для того, чтобы получить медицинскую помощь, и ставшая причиной падения своего отца и деда, могла умереть. Фритцль мог запретить Элизабет, которую держал под замком как механизм личного размножения, навещать ее. Но в конце концов Фритцль-тюремщик — надзиратель, верховный владыка света и тьмы — допустил ошибку, и его изощренная тирания закончилась. За сутки двадцатитрехтысячное население австрийского городка Амштеттен увеличилось почти на тысячу человек: это были журналисты и телевизионщики, которые — в состоянии шока — расположились лагерем возле дома Фритцля и сообщили миру подробности эпопеи чудовищного греха, перед которым цепенела мысль.