Подвенечное платье (Рассказы)

— Да разве можно утащить Бога из церкви? — Оставь эти глупости, старик.

— Но все-таки мог же кто-нибудь задумать такое, понимаете?

— О'Мера, ты рассуждаешь, как идиот. Неужели, тебе не понятно, что, говоря так, ты играешь на руку атеистам? Разве изображение Бога есть Бог? Разве мы поклоняемся идолам? Нет. Чтоб я больше этого не слышал! Если, коммунисты и атеисты однажды пытались поджечь церковь, они не остановятся, пока не осквернят ее. О господи, почему на мою церковь ниспадают все эти прегрешения? — Вне себя от волнения, он бросился из церкви, крикнув: — Позвоню в полицию!

Все это предвещало ужасное рождество для прихода. Явились полицейские и приступили к опросу. Примчались корреспонденты. Они фотографировали церковь, отца Гормана, который накануне произнес проповедь, напугавшую прихожан, ибо, войдя в раж, он принялся со свойственным ему красноречием клеймить осквернителей храма господня. Мужчины и женщины в праздничной одежде, выйдя из церкви, сокрушенно качали головами. Всем хотелось знать, как поступит вор с фигуркой младенца Иисуса. Все они были оскорблены в своих лучших чувствах, взволнованы и терялись в догадках. Да, теперь уж на много лет вперед будет о чем поговорить за рождественскими обедами.

Но Сильванус О'Мера уединился от всех и страдал от глубокой печали. Время от времени он заходил в церковь и заглядывал в опустевшую колыбель. Его обуревали страшные предчувствия. Одна мысль о том, что кто-то собирается Его обидеть, рассуждал О'Мера, уже причинила бы боль всевышнему. А каково Ему пережить такое оскорбление? Накануне ночью О'Мера чувствовал, что сам всевышний витает над колыбелью, а сейчас Он, наверное, покинул церковь. И не потому, что исчезла фигурка младенца Иисуса, рассуждал О'Мера, а потому, что кто-то осквернил это место и тем оскорбил всевышнего. Да, убеждал он себя, могут быть такие деяния, которые вынуждают Его покинуть святое место. Трудно, очень трудно знать, где находится всевышний. Конечно, Он всегда в церкви, но куда же подевалась та частица Его, которая витала у колыбели?

Он не осмелился задать этот вопрос прихожанам, которые небольшими группками толпились у церкви и похоже грозили кому-то. Размахивая руками и раздувая щеки, они толковали о том, что делают со всевышним в Мексике и Испании.

Но когда все разошлись по домам, чтобы приняться за рождественские обеды, О'Мера тоже почувствовал, что настало время подкрепиться. Он вышел из церкви и остановился у входа, вознося хвалу всевышнему за то, что к рождеству он послал для детей столь обильный снег. Тут он увидел, как к церкви вместе со своим сынишкой идет миссис Фаррел — самая очаровательная и уважаемая в приходе женщина. Лицо миссис Фаррел выражало непреклонность и отчаяние; она так спешила, что ее пятилетний сынишка, которого она крепко держала за руку, едва поспевал за ней бегом. Временами малыш, который тянул за собой большие красные санки, делал попытки остановиться, тогда мать дергала его за руку, словно набитый тряпьем куль, ноги малыша отрывались от земли, и он начинал хныкать: «Ох, мамочка, ох, мамочка, отпусти». Его красный теплый костюмчик был весь в снегу.

— Веселового вам рождества, миссис Фаррел, — встретил ее О'Мера. А потом обратился к малышу. — Почему это ты такой надутый в праздник? Что случилось, сынок?

— Ничего себе — веселое рождество, куда уж больше, мистер О'Мера, — торопливо заговорила женщина.

Раньше она не обращала внимания на смотрителя и при встрече с ним лишь кивала ему головой. Сейчас она была так зла, что и подавно не хотела с ним разговаривать.

— Где отец Горман? — спросила она требовательно.

— Наверное, все еще в полицейском участке.

— В полицейском участке! Спаси нас боже! Ты слышал это, Джимми? — воскликнула она и так дернула малыша за руку, что тот, описав дугу, выскочил у нее из-за спины, откуда с любопытством глядел на О'Меру. Малыш убрал со лба клок спутанных волос и уставился на О'Меру. — О господи, какой ужас! — произнесла миссис Фаррел. — Что же мне теперь делать?

— В чем дело, миссис Фаррел?

— Я ни-и-чего не сделал, — произнес малыш. — Я шел сюда облатно. Честно говолю, мистел.

— Мистер О'Мера, — начала женщина, словно опускалась с огромнейших высот до уровня незначительного и простоватого старика, — может быть, вы сможете нам помочь. Загляните в санки!

О'Мера заметил, что в санках лежит что-то завернутое в старое пальто, и, подойдя поближе, он увидел, что это фигурка младенца Иисуса. О'Мера так обрадовался, что не мог произнести ни слова, а только глядел и качал от удивления головой.

— Вернулся! — наконец проговорил он.

— Мне так стыдно, так стыдно, мистер О'Мера! Вы не представляете, какой это для меня удар, — заговорила миссис Фаррел. — Но ребенок сам не знал, что делает. Какой позор! Вы даже себе не представляете. Это я виновата, что не сумела воспитать его. Бог — свидетель, я все делала, чтобы внушить ему уважение к церкви. — И она так рванула ребенка за руку, что тот повалился на колени, не спуская глаз с О'Меры.

Все еще не веря ушам своим, О'Мера спросил: