Подвиг

Дарвин как будто слегка пополнел, волосы поредели, он отпустил усы, — светлые, подстриженные, вроде новой зубной щетки. И он и Мартын были почему-то смущены, и не знали, о чем говорить, и все трепали друг друга, посмеиваясь и урча. “Что же ты будешь пить, — спросил Дарвин, когда они вошли в тесный, но нарядный номер, — виски и соду? коктейль? или просто чай?” “Все равно, все равно, что хочешь”, — ответил Мартын и взял со столика большой снимок в дорогой раме. “Она”, — лаконично заметил Дарвин. Это был портрет молодой женщины с диадемой на лбу. Сросшиеся на переносице брови, светлые глаза и лебединая шея, — все было очень отчетливо и властно. “Ее зовут Ивлин, она, знаешь, недурно поет, я уверен, что ты бы очень с ней подружился”, — и, отобрав портрет, Дарвин еще раз мечтательно на него посмотрел, прежде, чем поставить на место. “Ну-с, — сказал он, повалившись на диван и сразу вытянув ноги, — какие новости?”

Вошел слуга с коктейлями. Мартын без удовольствия глотнул пряную жидкость и вкратце рассказал, как он прожил эти два года. Его удивило, что, как только он замолк, Дарвин заговорил о себе, подробно и самодовольно, чего прежде никогда не случалось. Как странно было слышать из его ленивых целомудренных уст речь об успехах, о заработках, о прекрасных надеждах на будущее, — и оказывается писал он теперь не прежние очаровательные вещи о пиявках и закатах, а статьи по экономическим и государственным вопросам, и особенно его интересовал какой-то мораториум. Когда же Мартын, во время неожиданной паузы, напомнил ему о давнем, смешном, кембриджском, — о горящей колеснице, о Розе, о драке, — Дарвин равнодушно проговорил: “Да, хорошие были времена”, — и Мартын с ужасом отметил, что воспоминание у Дарвина умерло или отсутствует, и осталась одна выцветшая вывеска.

“А что поделывает Вадим?” — сонно спросил Дарвин.

“Вадим в Брюсселе, — ответил Мартын, — кажется, служит. А вот Зилановы тут, я часто видаюсь с Соней. Она все еще не вышла замуж”.

Дарвин выпустил огромный клуб дыма. “Привет ей, привет, — сказал он. — А вот ты... Да, жалко, что ты все как-то треплешься. Вот я тебя завтра кое с кем познакомлю, я уверен, что тебе понравится газетное дело”.

Мартын кашлянул. Настало время заговорить о самом важном, — о чем он еще недавно так мечтал с Дарвином поговорить.

“Спасибо, — сказал он, — но это невозможно, — я через час уезжаю из Берлина”.

Дарвин слегка привстал: “Вот те на. Куда же?”

“Сейчас узнаешь. Сейчас я тебе расскажу вещи, которых не знает никто. Вот уже несколько лет, — да, несколько лет, — но это неважно...”

Он запнулся. Дарвин вздохнул и сказал: “Я уже понял. Буду шафером”.

“Не надо, прошу тебя. Ведь я же серьезно. Я, знаешь ли, специально сегодня добивался тебя, чтобы поговорить. Дело в том, что я собираюсь нелегально перейти из Латвии в Россию, — да, на двадцать четыре часа, — и затем обратно. А ты мне нужен вот почему, — я дам тебе четыре открытки, будешь посылать их моей матери по одной в неделю, — скажем, каждый четверг. Вероятно я вернусь раньше, — я не могу сказать наперед, сколько мне потребуется времени, чтобы сначала обследовать местность, выбрать маршрут и так далее... Правда, я уже получил очень важные сведения от одного человека. Но кроме всего может случиться, что я застряну, не сразу выберусь. Она, конечно, ничего не должна знать, должна аккуратно получать письма. Я дал ей мой старый адрес, — это очень просто”.

Молчание.

“Да, конечно, это очень просто”, — проговорил Дарвин.

Опять молчание.

“Я только не совсем понимаю, зачем это все”.

“Подумай и поймешь”, — сказал Мартын.

“Заговор против добрых старых советов? Хочешь кого-нибудь повидать? Что-нибудь передать, устроить? Признаюсь, я в детстве любил этих мрачных бородачей, бросающих бомбы в тройку жестокого наместника”.

Мартын хмуро покачал головой.

“А если ты просто хочешь посетить страну твоих отцов — хотя твой отец был швейцарец, не правда ли? — но если ты так хочешь ее посетить, не проще ли взять визу и переехать границу в поезде? Не хочешь? Ты полагаешь, может быть, что швейцарцу после того убийства в женевском кафе не дадут визы? Изволь, — я достану тебе британский паспорт”.

“Ты все не то говоришь, — сказал Мартын. — Я думал, ты все сразу поймешь”.

Дарвин закинул руки за голову. Он все не мог решить, морочит ли его Мартын или нет, — и, если не морочит, то какие именно соображения толкают его на это вздорное предприятие. Он попыхтел трубкой и сказал:

“Если, наконец, тебе нравится один только голый риск, то незачем ездить так далеко. Давай, сейчас придумаем что-нибудь необыкновенное, что можно сейчас же исполнить, не выходя из комнаты. А потом поужинаем и поедем в мюзик-холл”.

Мартын молчал, и лицо его было грустно. “Что за ерунда, — подумал Дарвин. — Тут есть что-то странное. Спокойно сидел в Кембридже, пока была у них гражданская война, а теперь хочет получить пулю в лоб за шпионаж. Морочит ли он меня или нет? Какие дурацкие разговоры...”

Мартын вдруг вздрогнул, взглянул на часы и встал.