Подвиг тридцатой батареи

Их судьбы были не схожи. Г. А. Александер прошел путь, обычный для советского офицера. После окончания артиллерийского училища он сначала — командир огневого взвода, помощник командира батареи, затем — командир Девятнадцатой береговой батареи у Балаклавы. Эта батарея долго была одной из лучших в береговой обороне Черноморского флота. Через два года молодого командира батареи послали на курсы усовершенствования артиллерийских командиров. Александер окончил их с высокими оценками. В 1938 году принял Тридцатую. Ее командиры Донец, Панников, а затем Свердлов, опытнейшие флотские артиллеристы, сколотили крепкий боевой коллектив. Батарея и до Александера была на хорошем счету. Под командованием Александера батарейцы добивались все больших успехов в боевой и политической подготовке.

Александр Устинов так отзывается о своем командире: «Удивительно милым, обаятельным человеком был командир батареи капитан Александер. Я не помню случая, чтобы он сказал: „Я приказываю“… Сухой, книжный язык был чужд ему, но, видимо, в силу особого таланта, которым обладают немногие командиры, каждая его просьба воспринималась подчиненными как непреклонное повеление. И в этом выражалось высокое уважение к своему командиру».

Примерно так же говорит о своем командире полковник Репков. Александер никогда не повышал голоса, приказывал деловито и просто, без лишних слов, напоминаний или повторений. Но каждый понимал — не выполнить его приказание нельзя. Слово командира батареи всегда было законом.

Ермил Кириллович Соловьев был назначен на батарею перед самой войной, и сразу же ее личный состав почувствовал в нем опытного политического работника. За плечами у него был уже немалый опыт партийной работы в одном из одесских райкомов партии. Призванный на флот по партийной мобилизации, он был послан на краткосрочные политкурсы флота, которые окончил отлично. До военной службы он работал заведующим отделом пропаганды и агитации райкома, и это наложило свой отпечаток на всю его дальнейшую деятельность. Соловьев хорошо разбирался в людях, умел душевно поговорить с каждым воином, доходчиво и просто объяснить любой сложный вопрос. Он обладал недюжинными организаторскими способностями, хорошо знал людей и правильно использовал их на практической работе. Все это завоевало комиссару авторитет подлинно большевистского руководителя, слово которого никогда не расходится с делом.

…Ночь была тихая, сухая. Легкий бриз тянул к морю запахи полыни, чебреца, мяты и взрывчатки. Редкие ракетные сполохи сильнее подчеркивали темноту южной ночи.

Где-то за станцией Бельбек раздался тяжелый взрыв, на мгновение горизонт осветило багровое зарево. А потом опять тишина и далекий-далекий перестук пулемета.

— Видать, партизаны сработали, — сказал кто-то, — а может быть, и наши разведчики…

Подышав свежим ночным воздухом, друзья направились к тяжелой стальной двери, медленно открыли ее и вошли в бетонный блок батареи. Здесь был все тот же привычный гул работающих вентиляторов, откуда-то издалека доносился глухой рокот дизеля. Плафоны под металлическими сетками струили ровный матовый свет. Пахло сыростью, какими-то лекарствами и порохом.

Воины батареи еще не знали, что завтра на рассвете начнется третье наступление на Севастополь.

Придя в кают-компанию, комиссар решил созвать политруков, секретарей партийных организаций и агитаторов. Инструктаж был очень кратким. Рассказав о положении под Севастополем и на других фронтах, комиссар сказал:

— Чую, ребята, что вот-вот начнут штурмовать. С воздуха они уже бомбят Севастополь десятый день. Сегодня больше всего бомбят и стреляют по боевым порядкам войск. Это неспроста. Видать по всему, пришла пора еще раз померяться силами с врагом.

Когда все распоряжения были сделаны, Соловьев и Александер снова вышли из-под массива и обошли боевые посты. В дотах и дзотах, в открытых стрелковых ячейках бессменно дежурили пулеметчики. Ближе к противнику расположились наблюдательные посты разведчиков с ракетами наготове. Высоко в небе барражировал наш истребитель. С далеких курганов рванулся в сторону моря голубой меч прожектора и сразу же потух. Войдя под бетон, Александер глубоко вздохнул: «Сосну часок» — и направился в узенькое чистое помещение, именуемое по-морскому «каютой командира».

Соловьев сел на край скамейки в ленинской комнате, достал из противогаза чистую открытку и стал писать: