Подвиг живет вечно (сборник)

Танка была счастлива! И не знала, не ведала, что с некоторых пор шаг за шагом, день за днем время приближало ее к неминуемой катастрофе. Она не знала, что гестапо напало на след еще нескольких антифашистских подпольных групп и схватило значительную часть их бойцов. Провал коснулся и хозяйки квартиры, которую однажды посетила Танка. Потом станет известно, что фашисты в той квартире устроили западню, поселили там гестаповку, игравшую роль хозяйки и выявлявшую подпольщиков, искавших помощи. Гестаповка знала пароли и потому действовала искусно, правдоподобно. Таким образом у нее оказались неопровержимые доказательства причастности и Фриды к антифашистскому сопротивлению.

Хотя Танка в квартиру не заходила — пользовалась по-прежнему «почтовым ящиком», эта предосторожность уже не могла ее спасти. Каждое появление у проваленного «почтового ящика» и каждая записка, вложенная туда, лишний раз убеждали гестапо в том, что Кристина Янева — разведчица. Университетская стажировка — прикрытие.

27 апреля 1943 года ее арестовали и бросили в тюрьму Моабит…

4. В застенке

Танка очнулась в каком-то оцепенении. Она не ощущала своего тела, как будто его и не было. Потом память толчками, урывками, как в тумане, возвращала ее в кабинет следователя, и снова дикие крики: «Швайн! Швайн!», зверские удары, искаженные бешенством лица фашистских палачей…

Над головой, вырывая из тьмы часть бетонной стены, красновато мерцала лампочка. Кристина, осмотревшись, поняла: она одна, больше в холодной камере нет никого. От этого стало страшно. Как нужна ей, измученной, исстрадавшейся, человеческая близость… Сколько времени уже она здесь? Что предстоит еще вынести?

Из короткого забытья вывел надсадный скрежет дверного запора, надзирательница бросила на прибитую к полу табуретку ломоть хлеба, поставила кружку с жидкостью, подобием чая:

— Через полчаса — на допрос!

Много лет спустя я был в тюрьме Моабит, где содержалась первое время Кристина Янева, и по разрешению коменданта повторил путь, которым водили заключенных в следственную. Снизу, где камера «новичков», по гулкой железной лестнице вверх, там — по длинному коридору, такому длинному, что и здоровые ноги подкашиваются, потом — снова вниз, снова по такому же нескончаемому коридору и, наконец, через высокий порог — в каменный, без окон, отсек, где выбивали признания. Почему столь долгий и громоздкий маршрут? Да потому, чтобы еще до начала допроса довести жертву до крайнего физического изнеможения, сломить волю.

Сохранившиеся документы бесстрастно подтверждают, что разведчица не сломалась под пытками, что у нее хватило сил вынести все муки гестаповского ада. Чем изощренней издевались над Яневой, тем упорнее твердила она:

— Нет… Нет… Нет!

Однажды, прикинувшись добрячком, следователь, даже не обращаясь к ней, будто размышляя вслух, произнес:

— Девчонка… глупая девчонка… Твои руководители давно признались во всем, им жизнь, выходит, дороже, а ты…

Он ходил из угла в угол по кабинету, выжидая, видимо, что эти слова разбередят душу, вызовут на откровенность. Только зря следователь надеялся на дешевую удачу. Янева не знала по именам и фамилиям своих старших здесь, в Берлине, но она не сомневалась, что их, вступивших в жесточайшую схватку с фашизмом по убеждению, по духовному призванию, не поставить на колени, из них не выбить желанных свидетельств. Если уж с ней, девчонкой, возятся вот уже скоро восемь недель и остаются ни с чем, то что же говорить о тех, кто за долгие годы закалился в борьбе?!

Танке не было известно, что за теми же глухими моабитскими стенами томились герои-антифашисты, схваченные гестапо еще летом сорок второго года. Танка не знала ни руководителей этой группы — Арвида Харнака, Харро Шульце-Бойзена, ни кого-либо из ее членов, не входила организационно в нее, но если бы, находясь в застенке, услышала, с каким бесстрашием держались патриоты, с каким единодушием верили в победу над гитлеровской чумой, как бы гордилась она, молодая интернационалистка, что у нее такие выдающегося мужества соратники!

Шульце-Бойзен, из прощального письма к отцу и матери:

«Окажись вы сейчас здесь, невидимо проникни сюда, вы увидели бы, что я смеюсь в глаза смерти. Я давно уже поднялся выше ее».

Харнак, из прощального письма — за час до казни: «…я спокоен и счастлив… Сегодня утром я громко сказал себе: „А солнце светит, как и раньше…“»