Подвиг

Полковникъ тихими, шатающимися, больными шагами дошелъ до своего переулка, открылъ калитку и пошелъ вдоль дачъ. Ферфаксовъ неслышною тѣнью слѣдовалъ за нимъ. Онъ прослѣдилъ, какъ полковникъ вошелъ въ домъ, отомкнувъ дверь своимъ ключомъ, какъ, должно быть, тихонько вошелъ въ спальню и зажегъ лампу. Окно ненадолго освѣтилось, потомъ стало темнымъ. Ферфаксовъ все понималъ. Онъ точно видѣлъ полковника сквозь стѣны. Полковникъ кончать съ собою будетъ…

Ферфаксову самоубiйство было непонятно. Оно претило его православному пониманiю жизни. Оно не отвѣчало понятiю вѣчнаго служенiя Родинѣ. Богъ далъ жизнь и только Онъ можетъ отнять ее. Человѣкъ принадлежитъ Отечеству и никогда не знаетъ, когда его жизнь потребуется Отечеству. Уйди изъ жизни — дезертирство.

Лекцiя Стасскаго не произвела особаго впечатлѣнiя на Ферфаксова. Стасскiй, несомнѣнно, очень ученый человѣкъ, кажется даже академикъ, но въ такихъ вопросахъ ученые то люди чаще всего и ошибаются. Притомъ Ферфаксовъ былъ прiобщенъ къ нѣкоей тайнѣ, и эта тайна говорила ему, что бороться за Россiю не только можно, но что эта борьба уже идетъ.

Но, зная всю семейную обстановку жизни полковника, Ферфаксовъ понималъ и Нордекова. Онъ понималъ, что полковнику уже некуда податься. Онъ дошелъ до стѣны. И, стоя подъ окнами дома Нордекова, Ферфаксовъ размышлялъ:

«Георгiй Димитрiевичъ дома съ собою ничего дѣлать не будетъ. Давиться не станетъ — не офицерское это дѣло, высунувъ языкъ на веревкѣ висѣть… Яду у него, сколько я знаю нѣтъ. Да и при всѣхъ травиться — какая охота!.. Стрѣляться въ домѣ не будетъ… Онъ таки воспитанный человѣкъ и свою жену любитъ… Сейчасъ вѣроятно написалъ записку и легъ… Думаетъ… Можетъ быть еще и одумается…»

Ночь тихо шествовала. Ферфаксовъ любовался ею. Парижъ затихалъ. Наконецъ настала торжествениая, такая рѣдкая здѣсь тишина… Все успокоилось. Новые, не городскiе шумы тихо и осторожно вошли въ ночь… Сталъ слышенъ шумъ молодой листвы. Гдѣ то далеко прокричала ночная птица… Вѣтеръ разогналъ тучи. На небѣ узоромъ проглянули звѣзды. Ферфаксовъ слѣдилъ за ними, какъ онѣ гасли одна за другою. Небо сѣрѣло. Дремота стала охватывать Ферфаксова. Сквозь нее онъ сталъ смутно слышать, какъ предъутренними шумами загудѣлъ Парижъ. Гдѣ то заунывно и дико завыла фабричная сирена, призывая вторую ночную смѣну.

Ферфаксовъ, стоя, спалъ и тяжело очнулся, когда въ ставшiе уже привычными далекiе шумы вошелъ вдругъ совсѣмъ близкiй короткiй стукъ двери. Ферфаксовъ открылъ глаза. Одно мгновенiе онъ не могъ сообразить, гдѣ онъ и почему стоитъ въ глухомъ пустынномъ переулкѣ. Но сейчасъ же съ охотничьею быстротою къ нему вернулась память. Было еще темно, но уже чувствовалось приближенiе утра.

XXIV

Полковникъ вышелъ изъ дома. Онъ прошмыгнулъ мимо Ферфаксова и направился къ воротамъ. Ферфаксовъ тѣнью послѣдовалъ за нимъ.

Фонари въ мѣстечкѣ были погашены. Въ сумракѣ ночи покоились прямыя улицы. Полковникъ прошелъ черезъ рыночную площадь и сталъ спускаться къ Сенѣ по широкой аллеѣ между зацвѣтающихъ каштановъ. Онъ вышелъ на набережную и пошелъ вдоль рѣки.

Нордековъ направлялся къ извѣстной ему глыбѣ цемента, торчавшей на самомъ берегу надъ водою. Когда то тутъ хотѣли строить что то, или, можетъ быть, везли и обронили большой кусокъ цемента и онъ такъ и остался надъ водою. Это было излюбленное мѣсто удилыциковъ. Мысль Нордекова работала съ поразительною ясностью и онъ вспомнилъ объ этой глыбѣ: — «самое удобное мѣсто».

Нѣтъ ничего хуже, какъ не дострѣлиться. Это удѣлъ мальчишекъ. He дострѣлиться — это быть смѣшнымъ. Надо лѣчить — а гдѣ средства на это леченiе?… Да и надо устроить такъ, чтобы и хоронить не пришлось. Хоронить тоже дорого. He по бѣженскимъ средствамъ умирать. Полковникъ сядетъ на глыбу спиною къ рѣкѣ. Отъ толчка, что будетъ при выстрѣлѣ, онъ потеряетъ равновѣсiе и упадетъ въ воду. Тутъ достаточно глубоко. Теченiе подхватитъ его тѣло. Если бы онъ не дострѣлился, раненый онъ утонетъ. Тѣло его когда то найдутъ… Да и найдутъ ли?… Сколько гибнетъ тутъ народа, и тѣла ихъ никогда не находятъ.

Полковникъ взобрался на глыбу и сѣлъ лицомъ къ рѣкѣ. Разсвѣтъ наступалъ. Въ голубой дымкѣ тонулъ противоположный берегъ. Онъ былъ въ садахъ. Вдоль рѣки шла широкая аллея высокихъ старыхъ платановъ. За ними скрывались богатыя дачи. Рѣка неслась гладкая, не поколебленная вѣтромъ. Изрѣдка плеснетъ у берега большая рыба, сверкнетъ серебрянымъ блескомъ взволнованиой воды, и опять ровная сѣрая простыня стелется мимо, и не видно, течетъ рѣка, или стоитъ неподвижно, какъ длинная заводь. У цементнаго обрубка росла трава. Далеко за Сенъ-Клу гудѣлъ и шумѣлъ проснувшiйся, неугомонный городъ.

Свѣтало. Вдоль по рѣкѣ потянуло прохладнымъ вѣтеркомъ. Чуть зарябило воду, но сейчасъ же она успокоилась. Рѣка стала глубокой, холодной, зеленой и прозрачной, какъ расплавленное бутылочное стекло.