Подвиг

Любовь Димитрiевна подала дымящуюся миску Русскихъ щей. Она причесалась и принарядилась. Она была теперь «барыней», женой гвардейскаго офицера, хотя и подавала сама отъ плиты блюда самою изготовленнаго ужина. Золотистые, густые, не стриженные волосы — она была Русская и твердо, съ дѣтства, — вѣроятно, еще отъ старой няни, — усвоила, что стриженыя косы — позоръ, — были уложены красивыми блестящими волнами. Запахъ каленыхъ щипцовъ и жженой бумаги — свидѣтель ея парикмахерскихъ работъ — примѣшался къ запаху щей и аромату духовъ. Она и надушиться не забыла. Коричневый «tailleur» упруго облегалъ молодое сильное тѣло. Изъ подъ распахнутой жакетки видна была розовая шелковая блузка въ нѣжныхъ складкахъ. Чулки и башмаки были въ тонъ костюму. На рукѣ были надѣты золотые часики, и на тонкой цѣпочкѣ болтался полковой жетонъ. Она была хоть сейчасъ въ Петербургскую гостиную. На лицѣ ея было: — «не смотрите на насъ, что мы тутъ сами стряпаемъ и курятники чистимъ, мы не опускаемся».

Пиксановъ былъ сдержанъ и серьезенъ. Онъ ревновалъ капитана Немо къ Ранцеву. Его, Пиксанова, Немо пикогда не бралъ съ собою, а съ Ранцевымъ проѣздилъ до ночи. Онъ старательно говорилъ о «постороннемъ»:

— Русскихъ сѣмянъ нигдѣ не достану. Укропъ, положимъ, получилъ. Но огурцы?… Корнишоны, это совсѣмъ не то, что наши Нѣжинскiе сладкiе огурчики. A ихъ длинные змѣеобразные гиганты!.. Для чего плодить ихъ?… какая логика?

— У насъ въ имѣнiи, — томно сказала Любовь Димитрiевна, — даже ананасы разводили… Подумайте въ Рязанской губернiи — ананасы… Натурально въ оранжереяхъ… у насъ были таки садовники… Своего цѣнить и хранить только никакъ не умѣли…

— А помнишь, Люба, сушеный горошекъ… Какая прелесть!.. И всегда и зимою и лѣтомъ…

— Вообще сушеныя овощи… Славились… На Казанской улицѣ былъ спецiальный магазинъ… Чего, чего тамъ не было.

Немо, казалось, не слушалъ. Онъ смотрѣлъ въ синiе глаза хозяйки, но мысли его были далеко отъ сушеныхъ овощей.

Едва кончили лимонное желе — оно къ великому огорченiю Любови Димитрiевны не удалось и было жидкимъ, — капитанъ Немо поднялся.

— Простите, Любовь Димитрiевна, мы должны ѣхать. Насъ ждутъ дѣла. Спасибо за чудный вашъ обѣдъ. Давно я такъ не ѣлъ.

— Ахъ, помилуйте, пожалуйста… И желе не удалось. He надо было его и дѣлать… Тепло очень стало, а льду у насъ нѣтъ. Вы бы хотя еще чаю напились. Чай готовъ. Вода въ чайникѣ кипитъ. Мы бы на вольномъ воздухѣ подъ липками… Очень бы хорошо…

Капитанъ Немо рѣшительно отказался отъ чая.

— Ну, до свиданья, — сказала Любовь Димитрiевна и добавила по привычкѣ: — пока!..

Вспыхнули фонари машины, уперлись яркими лучами въ пустынную деревенскую улицу, гдѣ всѣ дома давно спали крѣпкимъ сномъ. Машина мягко и безшумно тронулась и покатилась въ глубокую балку, гдѣ подъ ея огнями серебряными облаками клубился туманъ.

Немо молчалъ. Ранцевъ смотрѣлъ въ окно, на темныя поля, на мелькавшiе мимо стволы деревьевъ. Онъ вздрогнулъ, когда Немо вдругъ коснулся его ноги.

— Ты хорошо знаешь Пиксанова?… Какъ ты думаешь, можно ему въ наше отсутствiе поручить эту радiо станцiю?

— Я знаю, что онъ очень честный человѣкъ.

— Ты говоришь… Мнѣ этого довольно…

Опять молчали. Каждый отдался своимъ думамъ и соображенiямъ.

По Парижу мчались съ большою скоростью. Мокрыя улицы были пустынны. Иногда попадались, какъ тѣни скользящiе по нимъ парные велосипедисты полицейскiе, совершавшiе объѣзды.

Когда прiѣхали домой, хотя было уже за полночь, Немо не отпустилъ Ранцева. Онъ усѣлся съ нимъ въ нижнемъ кабинетѣ и диктовалъ ему:

— Отъ «Олида» — ветчины Парижской восемь тоннъ… Солонины свѣжей… Все, Петръ Сергѣевичъ, надо предусмотрѣть… Насъ, помнишь, учили: — «ѣдешь на день, а бери хлѣба на недѣлю», какъ мы это все основательно позабыли… Записалъ: — ветчины… Сухарей морскихъ сто ящиковъ. Печенья «Лю» шестьсотъ жестянокъ… Завтра, Петръ Сергѣевичъ, съ утра поѣдемъ по этимъ дѣламъ… Надо и «мамонѣ«послужить. Голодное то брюхо, какъ говорится, къ ученью глухо. Еще въ аптекарскiе склады съ докторомъ Пономаревымъ надо будетъ проѣхать… Дня не хватитъ… А чувствую: — кончать надо, ахъ какъ надо кончать!..

— Ты такъ многое довѣряешь французамъ?

— А что?

— Да уже очень они — безбожники. Знаешь… Мнѣ кажется революцiя даромъ никогда не проходитъ… Все таки есть въ нихъ что то… Матерiалисты они…

— Это Парижъ… Да и то не весь… Вотъ, кончимъ здѣсь, поѣдемъ грузиться. Тамъ въ Бретани, въ Нормандiи другое увидишь… Какая вѣра!.. Дай Богъ намъ такой… Я тебя пошлю раньше… На дачу… Самъ останусь на два, на три дня. Кстати ты и отдохнешь. Нѣтъ… Хорошiй народъ… Твердый… вѣрующiй… А какiе патрiоты!.. Такъ продолжаемъ: — консервовъ мясныхъ… Записалъ?

XV

Съ той самой безсонной ночи, когда на разсвѣтѣ Нордековъ покушался на самоубiйство, онъ жилъ особенною жизнью. Онъ точно переродился, помолодѣлъ, взбодрилъ себя и приводилъ въ недоумѣнiе и озлобленiе женскую половину виллы «Les Coccinelles».