Подвижники и мученики науки

Бруно — апостол свободной мысли. Бруно — борец за нового, раскрепощенного человека, Бруно — бесстрашный рыцарь истины. А кальвинизм насквозь проникнут духом лжи и рабства. Можно ли не протестовать? И Бруно протестует, пишет книгу против кальвинизма. Находится и смельчак, который печатает ее. Тогда женевцы сажают в тюрьму обоих — и автора, и издателя. Дело, впрочем, кончается довольно благополучно: обоих освобождают, заставив издателя уплатить штраф. Бруно покидает Женеву; но о кальвинистах он не забудет и со временем в одном своем сочинении посвятит им следующие немногие, но злые строки: «Да искоренит герой будущего эту глупую секту педантов, которые… утверждают, будто спасение зависит не от добрых или злых дел, а лишь от веры в катехизис».

За Женевой следовали сперва Лион, в котором Бруно не нашел заработка, а потом Тулуза — город, в котором был университет, насчитывавший чуть ли не десять тысяч студентов.

Бруно счастлив. Он окружен образованными людьми. Они интересуются наукой, в частности его избранницей — астрономией. Они хотят заняться философией. Бруно решает преподавать ее в университете. Сдает экзамен на звание доктора философии и приступает к чтению лекций. Многочисленная аудитория поджидает его спозаранку: с пяти часов утра слушатели уже на студенческих скамьях, в руках у них зажженные свечи и тетради для записи речей профессора. Но профессор слишком свободолюбив и слишком суров по отношению к большинству своих коллег, которых он упрекает в приверженности к старине, в неуменье понять дух нового времени и новой науки, которую преподает он, Джордано Бруно. Студентам, молодежи это нравится. Но коллеги недовольны, протестуют. Что делать? Приходится покинуть Тулузу.

Тулузу сменил Париж, но тоже ненадолго. В Париже Бруно вращался среди избранного ученого общества. Он и тут продолжал работать над своими сочинениями. Его ценят, его остроумные теории нравятся, его живая, воодушевленная речь вызывает у многих искренний восторг, его философские беседы поражают новизной мысли.

Но Бруно не сидится: ведь он странствующий проповедник истины, он не может прикрепить себя раз навсегда к определенному месту, он «сын отца-неба и матери-земли» и, стало быть, принадлежит всем государствам, всем народам. И вот мы видим его уже в Лондоне. Ему тридцать пять лет. Люди «благоразумные», «умеренные» и «аккуратные», отмечая его возраст и слушая его речи неодобрительно качали головами и говорили: «Пора бы взяться за ум, остепениться». Чудаки! Им было невдомек, что Бруно не создан для тихой, спокойной жизни, что его стихия — борьба, нескончаемые битвы за идеи и идеалы, которые он любит беззаветно — и не только беззаветно, но и совершенно бескорыстно.

Бруно с горечью говорил, что только самые жалкие люди могут заниматься наукой и философией из-за куска хлеба и что, с той поры как проповедь философии стала средством к существованию, «истина и справедливость покинули мир». Сам энтузиаст своих идей и своего дела, он с особой силой воспевал увлечение идеалом, стремление лучших людей воплотить свои мечты в жизнь. Таких людей он называл героями, а идеалом их считал «мудрость, которая есть одновременно и истина и красота». «Стремление к истине, — писал он, — единственное занятие, достойное героя». И одним из таких героев был сам Бруно — рыцарь без страха и упрека, всей своей жизнью доказавший справедливость следующих своих слов: «Жизнь человека на земле есть не что иное, как состояние войны! Он должен поражать низость бездельников, обуздывать наглость пошляков, предупреждать удары врагов». Враги боялись его огромного влияния на людей, особенно на молодежь; у кое-кого из них хватало даже честности признать, что Бруно — «один из выдающихся умов, какой только можно себе представить, человек замечательной начитанности и огромных знаний»[13].

Чему же учил Джордано? И почему был назван злостным еретиком?

Взглянем на небо в ясную ночь. Темно-бархатное, оно усыпано узорами звезд. Далеко, очень далеко до них. Ни сказочный ковер-самолет, ни быстрокрылое воображение не годятся для фантастических путешествий от Земли к звездам и от звезды к звезде.

Тут мог бы помочь только солнечный луч, пробегающий в одну секунду триста тысяч километров. Отправим же солнечный луч в глубь небес, навстречу горящим там звездам и звездочкам. Через четыре с лишним года он достиг бы ближайшей к нам звезды; на поезде, делающем сто километров в час, для этого потребовалось бы сорок миллионов лет.

Путешествие продолжается. Месяца сменяются месяцами, годы несутся вереницей. Луч мчится вперед, рассекая межзвездные пустыни. Кругом необъятная ширь: впереди — безграничная даль, позади — бездонная пропасть; а путешествию как будто не предвидится конца. Мы точно и не трогались с места: в мрачной бездне небес виднеются новые звезды, новые миры, до которых пришлось бы лететь еще тысячи, еще миллионы лет.